Оля села на предложенный ей стул и принялась рассматривать обстановку, чтобы прийти в себя. Можно было представить, как отнеслись бы дома к ее визиту сюда, знай об этом мать и тетка, и вообще о ее знакомстве с Германом! Впрочем, ей и самой было страшно. Сердце колотилось, она нарочно не раскрывала рта, боясь, чтобы он не услыхал гулких ударов.
— Мой дед, — сказал Сченснович, не садясь и чуть пристукнув пальцем по фотографии. — Любопытный был старик. Поляк, но жил в России. Не знаю, как теперь называется этот забытый богом городишко, раньше, кажется, Подсвилье. Витебская губерния… или уезд. Словом, заштатный горьковский Окуров… Читали?
— Что?
— «Городок Окуров» Горького?
— Нет.
— Ну, так вот. Дед мой был в Подсвилье извозчиком. И после революции. Пока это почтенное ремесло не упразднили. Кобылу его звали Чайка. Такая же дородная и надежно скроенная, как мой дед. Если старик уходил в отпуск, она тоже автоматически получала отпуск, потому что никого другого не допускала к себе на пушечный выстрел. Лягалась, и с ней нельзя было сладить. А дед, уйдя на положенные ему две недели от извозчичьих дел, подрабатывал пением в церкви. Назубок знал все молитвы и акафисты, а басом своим мог потягаться с репинским протодьяконом. Попы даже ходили в исполком Совета — просили, чтобы деда перевели к ним церковным старостой… Потом он переехал в Пярну, в Эстонию.
Оля заметила: он говорил не так, как всегда, — деланно улыбался, был немного возбужден. Но она была благодарна ему за то, что он не молчит, дает ей возможность справиться со смущением.
— А это? — показала она на кораблик.
— Осколки разбитого вдребезги. Дед имел хобби: собирал разные побрякушки — фарфоровые статуэтки, деревянных божков, бронзу. Это сделано дерптским кустарем из янтаря. А карандашница — копия сапога Петра Первого. Отлита в Петербурге…
— Вы никогда не говорили мне о своих родных.
Он криво усмехнулся.
— Отца я не знаю. Мать работала в цирке. Слышали о таком номере — «Каучук»?.. Она ездила по стране с шапито, меня оставляла на попечение деда. В пятьдесят девятом во время репетиции упала с шеста…
— Простите, я…
— Ничего. Она мне почти что чужая. Приезжала редко. Навезет подарков, зацелует, затормошит, а назавтра — и след простыл.
— А дедушка?
— Умер. Всем, что имею, я обязан ему.
Наступило неловкое молчание. Сченснович прошелся по комнате, хрустнул пальцами.
— Я вас обманул, — вдруг сказал он.
— Как?.. В чем? — испуганно обернулась Оля.
— Неделю назад я сказал, что мне от вас ничего не нужно. Я солгал…
Она напряглась. Вот оно!
Не раз задавала себе вопрос: к чему в конце концов приведут их странные отношения. Она — школьница, в сущности совсем девчонка, очень средненькая, обыкновенная. Почему же он, видавший виды мужчина, самостоятельный человек, хотя и неустроенный какой-то, мог заинтересоваться ею? И что может выйти?..
Шаги Сченсновича замерли позади нее. Она по-прежнему сидела лицом к окну и была почти уверена, что он смотрит ей в затылок, но ни повернуться, ни встать не могла. Так и не шелохнулась, скованная, оцепеневшая.
— Буду откровенен, — продолжал Герман, — у меня не было недостатка в… назовите, как хотите, — словом, по жизненному опыту я гораздо старше своих лет. Вы поймете… на мне много всякого груза. Больше плохого, чем хорошего… Есть такая пословица: «Блажен, кто смолоду был молод, блажен…»
— …«кто вовремя созрел», — закончила она и не узнала своего голоса.
— Да. Так вот, у меня все было не вовремя. Верней — раньше времени. С восемнадцати жил один, сам себе хозяин. Был и баловнем судьбы, и пасынком. Это — как посмотреть. Во многом разуверился… — Он замолчал и опять щелкнул пальцами. — Наверно, я не то говорю… Что-то в вас меня поразило. Не свежесть, нет, это не такая уж редкость. Не знаю что, но…
Герман наклонился и прикоснулся губами к ее шее.
— Вы мне… нужны… — услышала она его шепот и не успела опомниться, как его сильные большие руки обхватили ее спереди. — Оля…
Он целовал ее лицо, глаза, бессвязно говорил — она не понимала, — застигнутая врасплох, инстинктивно прикрывая руками грудь.
Герман задел сапожок: карандаши и ручки веером раскатились по столу. К ней вернулась способность соображать.
— Пустите меня!.. Да пусти… те же!
Оля вскочила и, вырвавшись, с размаху залепила ему звонкую пощечину.
В этот момент распахнулась дверь и на пороге появилась… Тося, домработница семейства Кочорашвили, которую Оля не однажды видела у Марико.