— Больше мне нечего сказать.
— В таком случае я предлагаю принять предложение товарища Болбата, — раздельно и громко сказала Ираида Ильинична. — Отстранить их на неделю от занятий…
— Ну и отстраняйте, — рассердился Влахов. — Подумаешь!..
Сафар Бекиевич уже дважды открывал рот, порываясь возразить, но колебался, не зная, как Ларионов-старший отнесется к его вмешательству. На этот раз физик не выдержал:
— Ты, Петр, это самое… помолчи. Держи себя в рамках. У меня, Семен Семенович, другое предложение. Парни признали себя виноватыми и, думаю, не повторят. Снизить им в четверти оценки за поведение до четырех. И пусть идут. Десятый класс. Неделю пропустят — как будут нагонять?
Макунина наморщила лоб. На переносице прорезались две недобрые складки. Весь вечер она натыкалась на скрытое противодействие. Что-то разладилось.
Она встала и велела мальчикам выйти.
— Я не могу допустить, чтобы работа почти двух месяцев была безнаказанно сорвана. Да-да, я два месяца готовила конференцию: вопрос исключительно важный, связанный с выбором профессии. Все знают, я столько приложила сил, чтобы сделать школу одной из лучших в городе! Я завязала связи с заводом, он взял над нами шефство, я… я просто не позволю…
У Варнакова покраснели брови. Ларионов давно сидел, положив сжатые в кулаки руки себе на колени. Его подмывало высказать этой самовлюбленной «якающей» женщине все, что он о ней думает, — но не для того, чтобы устыдить и посрамить ее самое. Он был убежден, что рано или поздно придется разрушать возведенную ею плотину стыдливого умолчания, за которой скопилось немало всякого мусора — лицемерия, закулисных сплетен, нездорового соперничества и подхалимства, — расшевелить по-настоящему нужных школе людей, знающих, умных и честных, однако занимавших теперь пассивную позицию сторонних наблюдателей, встряхнуть директора, у которого узурпаторски отняли почти все полномочия, превратив чуть ли не в марионетку. Но Ларионов опасался, что слова его могут неверно истолковать, отнести на счет его натянутых отношений с Макуниной, о которых все знали. Да и обсуждалось сегодня на педсовете поведение его сына.
— А вам, Сафар Бекиевич, не следовало соваться с вашим предложением. Рекомендую вам его снять! — отбросила всякие приличия Ираида Ильинична.
И тут физика прорвало.
— Нет уж! — вскочил он, моргая. — Ничего я не сниму. Хватит! И вообще — что за выражение: «соваться»? Я вам не приготовишка какой-нибудь! Извольте понимать!.. Из педсовета представление устроили! Думаете, никто не знает зачем? Чтобы насолить Ларионову, которого вы невзлюбили с первого дня, потому что он не пляшет под вашу дуду! А почему вы председательствуете? Семен Семенович! Вы же директор. Не допускайте, это самое…
— Прекратите истерику! — тоном приказа сказала Макунина и, прикрыв рот рукой, слегка зевнула. Она всегда так вымученно зевала, если ее выводили из равновесия.
— Раз начал — все скажу! — физик подвигал челюстью, будто набирая воздуху. — Довольно, намолчался! Вы говорите: «я», «я». Разве конференцию готовили только вы? Вы распоряжались. И мне достоверно известно, что именно вы разрешили детям тащить на выставку, что попадется под руку, лишь бы была самоделка, неважно, чья и кем сделана, лишь бы повнушительней выглядело…
— Это ложь!
— Это правда! Любой из сидящих здесь может подтвердить мои слова! Только один человек, — он показал глазами на Евгения Константиновича, — запретил своим ученикам приносить чужие поделки. Вы два дня давили на него, но он не из тех, кто легко уступает. И дети не станут его меньше уважать за это!
Физика перебила сначала Эмилия Львовна. Она уже без стеснения залезла рукой под кофту и, поправляя бретельку, визгливо требовала, чтобы соблюдали регламент. Математик восторженно вопил с места, что Сафар Бекиевич «попал в точку» и ему должны дать закончить. Лида тоже открывала и закрывала рот, но в шуме нельзя было понять, что она говорит. Варнаков стучал карандашом по непроливайке, физкультурник, восхищенный перепалкой, хлопал себя по коленям и восклицал: «Вот — да! Вот — да!» Поднялся всеобщий гвалт — ничего невозможно было разобрать.
— Товарищи, опомнитесь! В коридоре — дети!
У Евгения Константиновича был густой, хорошо поставленный учительский голос, натренированный за долгие годы. Бывало, когда он читал Маяковского в классе, увлекался и громыхал в тех местах, где этого требовали содержание и форма стихов, ребята замирали от восторга.
Стало тихо. Евгений Константинович повернулся к директору: