К сорока пяти Нонна Георгиевна изрядно отяжелела — платья расползались по швам, а лицом с маленькими заплывшими жирком глазками, с курносым носиком, тоже утратившим первоначальную форму, она стала напоминать хорошо откормленную свинку.
Обаяние исчезло. Постаревшая, расплывшаяся женщина, которая любила весело пожить в молодости.
А ее болезненное, почти маниакальное пристрастие к вещам и тряпкам, всяческим заграничным «штучкам»? Слава богу, у них этого добра предостаточно, пора бы и остановиться.
Когда неловкая Тося сломала однажды белую чешскую крышку от унитаза, взгромоздившись на нее в сапогах, чтобы снять паутину с потолка уборной, Нонна Георгиевна чуть не упала в обморок. И не успокоилась, пока не раздобыла новый стульчак.
А нелепая беготня по утрам? Мать вставала чуть свет и, облачившись в голубой тренировочный костюм, который обтягивал ее, как резиновый напальчник, выдавая и подчеркивая все складки и утолщения, отправлялась в парк, чтобы побегать там мелкой трусцой и сбросить лишние килограммы. Вернувшись, она с завидным аппетитом налегала на завтрак: килограммы не убавлялись, а прибавлялись.
— Тося?!.
У двери зашаркали шлепанцы.
— Чего?
— Хватит тебе возиться. Посиди со мной.
— Убираться надо.
— Успеешь.
Тося не заставила себя упрашивать и села на край тахты, неодобрительно посмотрев на Джоя, улегшегося на паласе, в метре от ее ног.
— У-у! Глазищи! Того и гляди вцепится!
— Тося, почему ты не выходишь замуж?
— Женихов нету.
— Нет, я серьезно. Ты не была замужем?
— В законе не была, а так…
— Как «так»? Расскажи?
— А чего рассказывать-то? Подумаешь — интерес. Ну, был парень. Видный, поджаристый такой…
— Поджарый?
— Худой, значит. Больно ты любишь придираться, — беззлобно сказала Тося. — Ну, обещался жениться. Все они одним миром мазаны. Как свое получил, прикусил язычок… наболтал на пятачок.
— Бросил?
— Да нет. Месяца три ходил: своего не терял. Я-то, дура, выстелилась перед ним. После в армию забрали. Воротился — жену оттуда привез. С дитем.
— Ты горевала?
— Всякое было, — зевнула Тося. Воспоминания перестали ее волновать. На ее крупном грубоватом лице сохранялось прежнее выражение довольства: все лучше сидеть на кушетке и болтать, чем хозяйничать в этой огромной квартире, заставленной кучей ненужных вещей. — Теперь оно, конечно, пора бы… — продолжала она. — Да и человек у меня на примете есть. Не сопляк какой-нибудь, вдовец…
— Он старше тебя?
— Сорок ему.
— На целых двенадцать лет?
— Для мужика — самый раз. Вот насбираю малость деньжат, в станицу ко мне уедем.
— Ты любишь его?
Тося ни с того ни с сего обозлилась:
— Еще чего?!. Помоложе была — глупостей наделала, будет! Мужик справный, домик у него. Продаст, чай, на наш век хватит — и я не с пустыми руками. Хозяйство заведем.
Марико потянулась и, свернувшись клубочком, мечтательно произнесла:
— И мне, может, замуж выйти? Надоело все. Учиться, учиться…
— Выйдешь в свой черед.
Марико быстро села, спустив босые ноги на пол. Плед соскользнул на колени. На ней была сиреневая комбинация, сквозь которую просвечивал кружевной лифчик.
— А страшно было?
— Чего?
— Ну… когда с этим парнем… которого в армию взяли? — глаза Марико округлились, на щеках выступил легкий румянец.
Тося недоуменно смотрела на нее. Наконец поняла, облизнула губы.
— Вон ты про что? Придет время — узнаешь… Как не бояться? Бабье дело. Однако мала еще про то любопытничать. Возгри подотри сперва…
— Грубая ты, — разочарованно вздохнула Марико, снова укладываясь.
— Где уж нам тонкое обращение понимать, — Тося неторопливо встала, почесала под мышкой.
В передней мягко пропел звонок — не резкий, пронзительный, как у всех, а задумчивый, мелодичный — новинка, которую недавно притащил добычливый Виталий, содрав за него вдвое с Нонны Георгиевны. Тося опасливо обогнула Джоя, не спускавшего с нее глаз, и пошла открывать. Больше она не вернулась.
Марико натянула плед до подбородка.
— Можно, что ли?
В дверях возник Петя — порозовевший с мороза, на воротнике рубашки — мокрое пятно и кусок подтекшей ледышки: швырялись снежками. Марико стало завидно: такая погода, а она лежит тут одна.
— Вошел уже и спрашиваешь. Садись, — она показала ему на кресло, стоявшее у изножья тахты.