— Пойдемте? Надо бы бросить немного земли.
— Пойдемте.
Старухи опять затянули тихую заунывную мелодию. Ефимовна стояла возле самой могилы, бледная, из-под платка выбились седые волосы, ноги — в глине. Она больше не плакала, глядя немигающими, широко открытыми глазами, как мужчины забрасывают яму. Петя с бабушкой стояли поодаль, окруженные ребятами. Там были Алексей, Марико, Зарият, Рита, Оля Макунина — почти все десятиклассники.
— Ты держись, Петя, — шептала ему Марико побелевшими губами. — Ты только держись…
— Что ты сказала?
— Я говорю: ты держись… мы все — с тобой, ты не думай…
— Я не думаю, — сипло ответил он и удивился: голос был чужой, как будто эти слова произнес не он.
Когда все было кончено, народ стал медленно расходиться — кто к машинам, ожидавшим у входа на кладбище, кто на рейсовый автобус.
Евгения Филипповна с Ефимовной подошли к учителям.
— Не откажите, люди добрые, — сказала Ефимовна, поклонившись, — пожалуйте отведать нашего хлеба-соли. На по́минки, значит. Чем богаты — тем и рады.
— Спасибо, спасибо, — смущенно стал благодарить физик.
— Не обижайте нас…
Они пошли дальше — приглашать других. Ларионов и Сафар Бекиевич свернули в боковую аллею. Физик, шедший впереди, остановился, пропуская Евгения Константиновича. Тот, в свою очередь, стал уступать ему дорогу.
— Нет, нет. Идите. У меня, это самое… привычка. Не могу, когда за спиной кто-нибудь, вы уж извините…
— Почему? — недоуменно спросил Ларионов.
Сафар Бекиевич замялся:
— Ну… Я ведь разведчиком был на войне. С начала и до конца. И вот жив. Повезло. А в разведке как? Не дай бог, если сзади — шаги. Все, значит… обошли тебя…
Ларионов посмотрел на него с уважением. Почти полгода они знакомы, и Евгении Константинович считал, что все знает об этом скромном приятном человеке, а тут — новая деталь: толстый, неуклюжий на вид физик ходил когда-то в немецкий тыл «за языком», был, наверное, храбрым солдатом. И мало кому теперь известно об этом.
Они вышли на шоссе и зашагали к остановке.
— Лида не пошла с нами. Рассердилась.
— Она, в сущности, неплохой человек, — сказал физик. — Но бесхарактерный. Задавила ее наша мадам. Кстати, Макунина, по-моему, готовит против вас что-то. Я вчера зашел к Семен Семенычу — она там сидела. Уловил последнюю ее фразу: не могу, мол, согласиться, Семен Семенович, — методика его уроков представляется мне совершенно несостоятельной — вечно неоправданные отступления от программы. Меня увидела и осеклась. И Варнаков стушевался. Явно речь шла о вас. Она ведь знает, что мы дружны.
— Пусть ее, — махнул рукой Евгений Константинович. — Мне важно, чтобы ребята меня понимали… Хотя…
— Что «хотя»?
— Мы оба с вами коммунисты, Сафар Бекиевич. Обстановка в школе сложилась ненормальная. Мне, например, все труднее с ней мириться. А идти на открытое столкновение — скажут: личные счеты с Макуниной.
— Пусть говорят!.. — горячо возразил физик. — В конце концов главное — дело. Да вы и не один. Прошлый педсовет показал: все недовольны. Придется завести серьезный разговор на партсобрании.
— Пока Эмилия Львовна — секретарь, вряд ли получится откровенный разговор.
— Получится, — убежденно сказал Сафар Бекиевич. — Я, знаете, осмелел. Раньше терпел. Что, думаю, один мой голос — вопиющий в пустыне, или как это говорят?
— Глас вопиющего в пустыне.
— Ну, да. А на поверку оказалось — у нас с вами не так мало единомышленников. И Лида, и Варнаков — им бы только немного самолюбия. И Нахушев.
— Математик?
— Да. А что? Молодость не помеха. Стесняется он пока, но судит обо всем правильно. И другие найдутся. А порядок в школе навести действительно следует. Снаружи вроде бы все благополучно, а внутри — черт те что…
— В чем-то прав был Толстой, — помолчав, сказал Евгений Константинович.
— То есть?
— В «Войне и мире» он говорит, что все зло на земле оттого, что люди плохие объединяются. Стоит объединиться людям честным, добрым — и со злом будет покончено. Мысль верная, хотя и наивная на первый взгляд…
— А ничего наивного тут нет. Но добро всегда более уязвимо. У зла — колючки. Чуть что — напорешься.
— Вы — философ, — улыбнулся Ларионов.
Сафар Бекиевич не принял шутки:
— Толстому вашему как раз твердости и не хватало. Как это у него называлось: непро… несопротивление?
— Непротивление злу насилием.
— Ну, вот. А оно, это самое зло, по доброй воле не сложит оружия. С ним драться надо. Наша беда в том, что мы все понимаем, а когда до драки дело доходит, колеблемся, мнемся, — как бы не обидеть кого… — сердито закончил он.