— Не провожайте меня дальше. Я на автобус, — сказала она.
— Сегодня среда. В пятницу вы придете в бассейн?
— Да.
Мать была дома. Закрывая за Олей дверь на цепочку, придирчиво оглядела ее.
— Где ты изволила пропадать?
— Мама, почему ты никогда не спросишь меня по-людски? Зачем это: «изволила»? «пропадать»? Мне через полтора месяца восемнадцать лет. Я в кино ходила. Разве нельзя?
Ираида Ильинична наморщила лоб, собираясь рассердиться, но, видимо, передумала. Морщинки разгладились.
— Можно. Но я хотела бы всегда знать, где ты находишься и когда вернешься. Большего я не требую, кажется?
— Хорошо, мама.
— Что за фильм?
— Это… ну, как же… Забыла название. Нельсон. Там играет Вивьен Ли.
— «Леди Гамильтон»?
— Да.
Ираида Ильинична неопределенно пожала плечами и открыла дверь в кухню.
— Мой руки и садись есть. Маша, разогрей ей котлеты.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Физик был прав: над головой Ларионова собиралась гроза.
Однажды вечером, недели за две до окончания третьей четверти, его вызвал директор.
— Простите за опоздание, — входя в кабинет, сказал Евгений Константинович. — Задержался на факультативе. Не хотелось прерывать: у ребят возник интересный спор.
— Все-то они у вас спорят, прямо студенты, а не ученики, — пряча глаза, сухо перебил Варнаков. — Садитесь, пожалуйста.
Евгений Константинович сел напротив, бросив на него удивленный взгляд: с какой стати этот неприступный вид? Будет нагоняй? Но за что?
Именно в тех редких случаях, когда Семен Семенович скрепя сердце решался учинить над провинившимся подчиненным словесную экзекуцию, напоминающую скорее дружеское внушение, сделанное неуверенным тоном, он смешно надувался, будто индюк, раззадоривающий себя для предстоящей схватки. Но надолго его не хватало. Сперва краснели брови, потом он начинал мямлить, терял слова, а спустя несколько минут уже заискивающе похлопывал собеседника по плечу, если это был мужчина, и просил со всем смирением, на которое был способен: «Уж вы, голубчик, постарайтесь. Уж вы в следующий раз учтите».
Так и вышло.
— На вас серьезные жалобы, знаете, — напыживаясь, сказал он.
— Можно узнать какие?
— Ну… вольное обращение с программой. Вы ее неоправданно расширяете. У детей ведь не одна литература. На уроках частенько уходите от темы. Ученикам много самостоятельности даете. Другие преподаватели сталкиваются с плодами вашего… э-э-э… демократизма. Выходит к доске отвечать какая-нибудь шмагодявка и заявляет, что не согласна с учебником — у нее, видите ли, собственная точка зрения на сей предмет.
— Что же тут плохого? Человек должен иметь свое мнение, даже если он школьник. А разве учебники безупречны? Разве вы сами не жаловались, что пишут их в тиши кабинетов люди, далекие от практики?
— Сравнили тоже. То я, а то — ученики.
— Если кто-то из ребят ошибается, утверждая свою точку зрения, надо его переубедить, но не окриком и безапелляционным «так надо», а логикой, доказательствами. Разве мы не должны растить и воспитывать людей думающих, а не попугаев, заучивающих от сих до сих, как в старой школе?
— Вот вы сейчас же это… начинаете философствовать, — стал уступать позиции Варнаков. — Но программа есть программа.
— Мы руководствуемся ею, но каждый учитель имеет право на… называйте как хотите, — на эксперимент, на творчество, на известную самостоятельность. Обучение не может быть процессом застывшим, закостенелым…
Ларионов снова посмотрел на директора и, незаметно улыбнувшись, умолк. Зачем он, в самом деле, распинается? Варнаков и так уже ерзает в кресле, трет порозовевшие брови и вздыхает, не зная, как довести разговор до конца. Конечно же он не сам — Макунина его нашпиговала.
— Хорошо, оставим дискуссию, — сказал Евгений Константинович. — Возможно, я неправ. Кто на меня жалуется и что я должен делать?
Первый вопрос остался без ответа. Варнаков выдвинул ящик стола, опять задвинул, поправил чернильницу в мраморном письменном приборе, которая и без того стояла ровно, наполненная скрепками вместо чернил, и пробормотал, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости: