Ларионов рассказал им о декабристах, о комедии правосудия, разыгранной царем-актером, страшной церковной церемонии в Петропавловке, когда осужденные сами себя отпевали, о казни, о том, как Каховский и Сергей Муравьев-Апостол, сорвавшись с виселицы, были повешены дважды.
Класс зачарованно молчал. Слышалось только приглушенное дыхание. У многих девочек подозрительно блестели глаза.
Евгений Константинович неслышно перевел дух. Заныла поясница от напряжения. Застарелый радикулит.
Но зато — все в порядке!
Он взял их! Взял штурмом, как берут неприступную крепость.
— После разгрома восстания на Россию обрушилась мрачная волна реакции, — продолжал он. — Тридцатые годы. Время Лермонтова, о вольнолюбивой лирике которого — ваши сочинения. Во вступлении большинство из вас написали об эпохе. Но… написали, честно говоря, сухо, серо, а некоторые просто воспользовались готовыми фразами из учебника. Никто, видимо, не подумал, что стоит за этими скупыми фразами… Вот сейчас мы посмотрим…
После звонка они обступили его, засыпали вопросами: а что было с оставшимися в живых декабристами, а где сейчас тарелка, на которой вырезал свои стихи Рылеев, а что он сам, Евгений Константинович, насовсем останется у них в классе или только будет замещать?
Он охотно отвечал и улыбался: приятно было это шумное детское окружение. И гнал от себя досадную мысль о том, что, возможно, испортил сегодня отношения с их учительницей, как уже бывало в прежние годы, когда он работал по замещению. Дети — народ прямой и безжалостный: они не скрывают своих симпатий и легко могут разбудить в человеке ревность, а ревность учительская ничуть не лучше всякой другой.
После урока он посидел на диване, приходя в себя. Понервничал: ломило виски. Съел пилюлю, запил водой и принялся за проверку: тетрадей скопилось много — все домой не унести.
Стало темнеть, когда Лидия Евстафьевна позвала его к Варнакову.
…Один день в школе!
Обыкновенный, ничем особенно не отличающийся от непрерывной вереницы таких же дней, до отказа заполненных работой, постоянной боязнью чего-то не успеть, суетой, нередко ненужной, волнениями и нервами, без которых большей частью можно было бы обойтись, маленькими поражениями, победами и… в то же время ощущением полноты жизни!
Евгений Константинович не хотел понимать учителей, которые ныли и плакались на свою тяжкую долю, честили детей архаровцами и головорезами, не разумеющими человеческого языка и бывшими в их представлении неизбежным злом, враждебной неуправляемой силой, не заслуживающей ничего иного, кроме беспощадного подавления. Он с ужасом думал о том не очень далеком дне, когда придется уходить на пенсию и оставить школу.
Фонари на улицах не горели. Горы и дальние дома, построенные на отшибе, там, где в войну были общественные огороды, окунулись в густые чернильные сумерки.
Впереди спешившего домой Ларионова шли двое. По голосу он узнал Болбата. Завхоз бубнил, а немка отвечала кокетливым скрипучим смешком. Евгений Константинович из вежливости, чтобы не обгонять их, перешел на другую сторону.
Завтра новоиспеченная комиссия нагрянет к нему на уроки!
Ну что ж, пусть ходят. Перестраиваться ради них он не намерен: будет черновая работа — никаких представлений и эффектов на публику.
За свою многолетнюю практику Ларионов не сумел привыкнуть к так называемым «открытым» урокам и разного рода визитам, довольно частым в школе, где он преподавал раньше. То приведут завучей из районов, то студентов или директоров, да много — некуда и сажать в классе. Он никогда не прибегал к подтасовкам — не предупреждал заранее учеников, которых собирался спрашивать, не выезжал на отличниках, даже наоборот — получалось у него гораздо будничнее обычного, но давалось немалым напряжением. Гости поражались его выдержке, кажущемуся спокойствию и поздравляли с ярким уроком, а он смущенно благодарил, долго не мог отдышаться и уходил домой выжатый, измученный нравственно и физически, как будто его весь день били палками на городской площади.
Позвонить он не успел: Ирина Анатольевна открыла дверь.
— Как ты высмотрела меня? — устало улыбаясь, спросил он. — Темно ведь.
— Твою походку я за версту узнаю. Почему так поздно?
— Пришлось замещать в восьмом. И факультатив.
— Голодный?
— Как зверь. Если не накормишь, могу закусить тобой!
— Подавишься. И потом — есть вещи повкуснее. Мы с Танькой налепили твоих любимых пельменей.