— Так думают многие,— стоял на своем бригадир.— В поле работают нынче те, с кем даже вы будете здороваться двумя руками, несмотря на ваше отрицательное отношение к старым традициям.
— Неужто Оразберды-ага вышел?! — не сумел сдержать удивления старик.
— Да,— подтвердил бригадир.— И потому я Доврана не отпущу с вами в ореховое ущелье. Погода шаткая, неуверенная. Вчера в горах выпал снег. Я не помню, чтобы когда-нибудь тринадцатого октября выпадал снег.
Они оба, старик и бригадир, одновременно глянули в сторону гор. Над горными кряжами клубились тучи. Теперь их уже не надо было угадывать, и предполагать, они виднелись явственно-тяжелые, лилово-черные, пронизанные кое-где солнцем и оттого еще более зловещие.
Настроение у старика сразу упало. Он долго молчал, глядя на тучи и не видя их. Потом спросил:
— Поесть у тебя что-нибудь найдется?
И, не дожидаясь ответа бригадира, направился к топчану.
Повариха накормила его шурпой. Заварила свежий чай. Но он не стал чаевничать, а выбрал из кучи сорванных дынь самую золотистую и живую, невольно вызывающую грешные мысли. Ему показалось даже, что она и пахнет-то женской кожей. Но это было мимолетное впечатление.
Он не спеша смаковал дыню, смотрел на чинару и прикидывал, сколько же лет они с деревом не виделись. Много получалось. Однако ни одной сухой ветки нет, и само вроде бы увеличилось в обхвате, хотя это, конечно, были явные домыслы, такое на глаз не заметишь. Тем более что и возраст чинары никто толком не знал. Ходила легенда, что она стояла здесь давным-давно, возле большой караванной дороги, по которой везли прекрасных рабынь на невольничьи рынки Хивы. Был здесь колодец со сладкой водой и был караван-сарай. Нынче от них и помину не осталось, а чинара уцелела, и неизвестно, сколько ей еще стоять предписано природой. А может, и аллахом,— кто их там разберет. Ясно лишь одно,— люди проходят, деревья остаются...
Круг замыкался — мысли возвращаются к своему утреннему истоку, подползло чувство безвыходности. И опять зазвучал в вышине далекий и страшный своей неотвратимостью призыв гусиных стай.
— Может, и в самом деле пора?..
Треск мотоцикла, взвывшего на форсаже, заставил старика вздрогнуть. Он увидел плотное облачко пыли, за которым скрылся умчавшийся бригадир. Ветер медленно повлек пыль к горам — так лиса тащит в темную нору задушенного кеклика, который ценой своей жизни спас маленьких пуховичков...
— Куда еще понесло? — крикнул старик старухе. Она подошла поближе, наставила ухо.
— Чего спрашиваете?
— Пятидесяти нет еще, а глухая! — упрекнул женщину старик.— У врачей лечиться надо, в поликлинике, а не у знахарей.
Она сделала еще шаг-другой.
— От простуды это... заложило позавчера... пройдет... Вы, чего надо, мне говорите.
— Человек этот, спрашиваю, куда поехал?
— Бригадир? Так у него на одну голову тысяча забот. Я за него осталась на стане. Что-нибудь требуется? Чаю свеженького?
— Хлопок собирать пойду! — сказал старик раздраженно. Его угнетало возвращение утреннего настроения, и он сопротивлялся, почти не сознавая, что сопротивляется, цеплялся за любую возможность удержаться на той грани, когда еще не вся радость бытия просочилась в неведомую бездонную щель, — хлопок собирать, понятно?
— Что уж тут не понять,— вздохнула стряпуха.
— Мешок мне какой-нибудь дай.
— Зачем какой-нибудь? Хороший дам. И фартук имеется. Он так и велел: попросит, мол, — дашь ему фартук.
— Догадливые вы тут все, прямо состязание кэ-вэ-эн устраивай! — съязвил старик. — Один другого умнее. Как его подвязывать, фартук этот?... Да ты не хватай, не хватай руками! Я щекотливый, ты на словах расскажи. Так, что ли? И карту определи, где мои одногодки работают,— за молодыми не поспеть.
Раньше ему почти не приходилось собирать хлопок, так разве что, для спортивного, как говорят, интереса. Но, видимо, не могла сказаться сноровка потомственного дехканина — он довольно быстро освоился и даже подивился: «Гляди-ка ты, руки человеческие любое дело произвести могут, коль потребуется!»
Работа не показалась ему трудной. Он вошел во вкус и даже стал посматривать украдкой на соседей — намного ли обгоняют? И старался двигаться проворнее. Поначалу опасался, что на смех поднимут — распрыгался, мол, аксакал, как молодой козленок. А потом вовсе перестал замечать окружающих, увлеченный сбором. Они, кстати, тоже не слишком обременяли его своим вниманием. Когда он пришел, те, что были поближе, поздоровались. Другие продолжали спокойно работать. А древний Оразберды-ага даже попенял: «Ждать себя, парень, заставляешь!»