— Ты скоро вернёшься?
— А ты точно со мной не хочешь?
— Нет, я рисовать буду. Сядь, надо и тебе уши проверить, а то, небось, с роду не чистил в своём детдоме. — Критически поджимая губы, оттягивает и заглядывает в уши. — Левое вроде пойдёт, а в правом залежи, хоть огород сажай или серодобывающий завод строй. — Хмыкает, улыбаясь своей остроте, и ковыряется палочкой.
— Может, я сам?
— Сам он… Самому мне можно, а ты терпи, не маленький. — Деваться некуда, терплю.
— Постараюсь до обеда управиться. Попроверяешь ещё мои статьи и рассказы на сайте. Я там вкладки сделал.
— Да, дорисую — и проверю твой зоофильский изврат. — Он оставляет моё ухо в покое. — А брат твой не заявится?
— А что?
— Да ну, какой-то он стрёмный. Я ему не нравлюсь.
— Главное, что ты мне нравишься. — Крис смущённо, но довольно улыбается. Разливает по кружкам сок.
— Бери, а то я сам весь выпью. Так, а что стало с твоими родителями?
— Не знаю, мать от меня сразу после родов отказалась.
— А ты их искать не пробовал?
— Нет, зачем? Я им не нужен, да и мне такие предки сто лет не приснились. Не знал и знать не хочу, мне не нужны её причины или оправдания. Она сделала свой выбор, и точка. Вкусный сок, спасибо, я побежал. Не скучай! Пока!
— Пока, Саш!
Я стою под дверью Евграфа Вениаминовича, подумывая, а не оставить ли игрушку на пороге, а самому слинять, пока не поздно, но тут открывается дверь, а ведь я не звонил.
— Чего не заходишь? — спрашивает Евграф, запахивая чёрный шёлковый халат с иероглифами, надетый на голое тело.
— Не могу, извини, с братом надо срочно встретиться.
— А я думал, что ты своего нового питомца захватишь, чтобы похвастаться, как кошка пойманной мышкой перед хозяином. Странно, обычно я не промахиваюсь… Как хоть его зовут?
— Крис.
— М-м, а лет сколько?
— Четырнадцать.
— Мой любимый возраст, — вздыхает мужчина.
— А! Я так и знал, что ты это скажешь, как ослик Иа!
— Хм, какие, однако, интересные ассоциации. — Он изучает меня взглядом безумного учёного-вивисектора. — Может, всё-таки зайдёшь? Хвостик-то на двоих. А то отмечать день рождения одному как-то грустно.
— Ты чё меня разводишь?
— Да какие уж тут разводы, тоска одна…
— Ев, ты там долго ещё? — Из-за двери появляется озорная сероглазая мордашка, мелькает и прячется юное обнажённое тело.
— Здравствуйте, — говорит парень. — Это всё нам, выходит?
— Нам, — вздыхает Евграф, передавая двучлен. — И входит, и выходит.
— Да, замечательно выходит!
— Я пойду? — спрашиваю я, чувствуя, как теряю опору под ногами, проваливаясь в какой-то сумасшедший сюрреализм. Евграфа и одного сложно выносить, оставаясь в здравом рассудке, а с этим милым незнакомцем, играющим роль катализатора… Как хорошо, что я не взял с собой Криса. Есть в парне что-то… Обворожительное?
— Ну что же ты стоишь? — спрашивает Евграф, и я осознаю, что всё ещё топчусь у них на пороге.
Он приоткрывает дверь. Внутри уютный, дышащий прохладой зелёный сумрак лесной чащи с ароматами хвои и травяной свежести. Упёршись в дверной косяк, изгибаясь, потягивается тонкий обнажённый юноша. Медленно и изящно поворачивает голову, приветливо улыбаясь, а ладонью скользит по животу к гладко выбритому паху, где…
— Нет-нет, я всё, я убегаю. — Разворачиваюсь и чуть ли не кубарем скатываюсь со ступенек. Сверху доносится весёлый ласковый смех.
Демоны, демоны, чуть не схарчили. Боже мой… А ты, Зверь, куда смотришь? Что валяешься, лапки задрав, никто тебе живот чухать не будет!
Встретились с братом в супермаркете, он ждёт, пока я пробью покупки. Выходим и садимся в его уазик. Внутри как в духовке, открываем двери, но это не особо помогает. Мокрая футболка липнет к спине.
— Слушай меня внимательно, — говорит он, вытирая со лба пот. — Пробил я твоих пацанов. Женька с предками во Вьетнаме загорает, фотки ВКонтакте выкладывает. А на Мишу его родители вчера в розыск подали — наш клиент.
— А почему вчера? Он говорил, что с неделю бродяжничает.
— А потому, что эти… не могу подходящего слова подобрать, только вчера из Таиланда прилетели, а сынули тю-тю!
Юркино «тю-тю» напоминает мне о том, что я забыл купить масло. Ладно, договорим, тогда куплю, а то оно тут всё равно растает.
— Они его что, одного дома оставили?
— Хм, оставили, они его на неделю замкнули в наказание за какую-то невъебенную хуету! То ли он читал какие-то порнорассказы про пидоров, то ли сам сочинял, я так и не понял. Небось, испугались, что он гей, и решили таким образом вылечить, ебланы.
— Закрыли одного на неделю в квартире, а сами отдыхать умотали?!
— Да, блядь, вот такие, нахуй, любящие пидорасы!
— Пиздец! И как он выбрался?
— А хер его знает, дверь, говорят, заперта была, когда вернулись.
— А если бы пожар?
— Ну, у соседки ключ был.
— Пиздец, а еды хоть оставили?
— Вроде бы полный холодильник и книжки, что на лето читать задали, а телек с компом нахер вырубили. Там, правда, ещё окно открытое было, но этаж третий. Ни лестницы рядом, ни карниза, только виноград дикий, но он бы его не выдержал, хотя под окнами оборванные плети валялись.
Я вспоминаю ободранный бок Криса. Неужели он об дом так тиранулся?
— Короче, времени у тебя до завтра, а завтра я его сдаю.
— Юр… — вкрадчиво начинаю я.
— Никаких, блядь, «Юр»! Завтра я за ним приеду, и не дай бог его на месте не окажется. Я тогда твою лавочку мигом прикрою. И тебя, если будешь рыпаться.
— Тогда…
— Никаких, сука, тогда! Всё, Сашка. Я сказал, и ты меня знаешь.
— Тогда потом больше не приходи ко мне…
Жар в машине застывает, вибрируя от напряжения.
— Ну и хер с тобой, пошёл нахуй отсюда! — Машет рукой. — Будешь мне тут ещё условия ставить, пидор сраный! Пиздуй нахуй, пока я тебя не шлёпнул, чёртов уебан. — Вылезаю, держа пакеты. — Давно надо было, — говорит он, захлопывая дверцу.
Я отступаю, он даёт по газам, окатывая меня пылью и мелкими камешками из-под колёс.
Иду, не глядя по сторонам, думая, что же мне делать. Ярость туманит сознание, меня трясёт от гнева.
«Позволь мне убить родителей Криса, этих уродов в человеческом обличье, — нашёптывает Зверь. — И он останется с тобой навсегда, с нами, и никто больше его не обидит, как Сёму, не подведёт к краю и не подтолкнёт сделать последний шаг».
Я осознаю, что уже какое-то время стою перед закрытой дверью, но тут она открывается.
— О! Ты всё-таки вернулся!
Смотрю на довольно потирающего руки Евграфа и говорю:
— Мне нужна ваша помощь, иначе я сорвусь.
— Судя по виду, действительно нужна, — произносит он ледяным тоном, превращаясь в безжалостного монстра, от которого у меня всегда кровь стынет в жилах. — Заходи… Ванька, сделай нам мохито со льдом!
Мы сидим в глубоких кожаных креслах, в воздухе запах лимона и мяты.
— Очередной слой поднялся на поверхность? — спрашивает Евграф.
— Да.
— И что в нём?
— Страх, ненависть и смерть, — отвечаю я.
— Рассказывай…
Звали её Родионовной, и эта тварь была няней, но не у Пушкина, а у полусотни мальчишек в нашем детском доме. Перед её ночной сменой мы заранее тряслись от страха и всеми нашими искренними детскими сердцами желали ей только одного — смерти, смерти и ещё раз смерти. Любой, только бы она больше не приходила к нам и не орала: «Стройся, пидоры!» Но у этой суки даже насморка никогда не было. Она истязала только самых маленьких, не старше лет восьми-девяти. Наш страх был чистым и упоительным, без подросткового упрямства и сопротивления. Нас даже ломать не надо было, мы сами ломались, только бы она нас не трогала. В одном нижнем белье мы выстраивались вдоль стены в коридоре перед спальней, а она, улыбаясь от переполняющего её удовольствия, ходила перед нами с ремнём в руке и выбирала, кого отлупит первым. Чуть сутуловатая, за тридцать пять, с ярким макияжем на одутловатом лице, она считала себя красивой.