АДЕЛЬ. А ты спишь?
Адель проходит вглубь мастерской и останавливается у своего портрета. Она хочет снять ткань с картины.
ГУСТАВ (кричит на неё). Не трогай картину, я ещё не закончил. Мне осталось несколько мазков. Я привезу её к вам домой через пару недель. Я не хочу, чтобы ты её увидела незаконченной.
Адель отходит от картины и садится в кресло.
АДЕЛЬ. Ну хорошо, хорошо, что ты так разволновался. Ты не ответил на мой вопрос.
ГУСТАВ (спокойным голосом). Любовницы — непременная принадлежность жизни каждого художника. Художника, у которого есть любовницы, уважают его собратья, ими можно хвастаться. Вообще, свобода любви даже в какой-то мере соотносится со свободой творчества. Богемные подруги ассоциируются с музами, а свободная любовь становится необходимым источником вдохновения. Подлинный художник должен испытать всё, а иначе, что он будет рисовать?
АДЕЛЬ. В Вене ходят слухи, что ты укусил в шею одну из своих моделей. Причём так сильно, что у неё кровь пошла и шрам остался.
ГУСТАВ (с улыбкой). Ну, иногда бушуют страсти и в моей мастерской.
АДЕЛЬ. Да вы опасные люди — художники. От вас одни неприятности.
Густав встаёт с кушетки, идёт к шкафу и наливает себе бокал вина. Он жадно пьёт. И сразу наливает новый бокал.
АДЕЛЬ. Ты очень много пьёшь. Это плохо закончится.
Небольшая пауза.
Я сегодня была в больнице. Я немного занимаюсь благотворительностью.
И знаешь, что меня поразило…
ГУСТАВ. И что же?
АДЕЛЬ (говорит возвышенно). Это разница между мужскими и женскими палатами. Женщины, даже в больнице, умеют согреть, одомашнить и голые стены, и безликие тумбочки, и провисшие панцирные кровати. То к стене приклеен детский рисунок, но на подоконнике видишь букетик хризантем. Их обитательницы даже в больнице, даже внутри своих хворей и немощей, даже терпя и страдая, продолжают по-настоящему жить. Они делают здесь почти то же самое, что делали бы дома, в привычной обстановке. Особенно трогательным был момент, когда, по завершению обхода, одна женщина угостила меня яблоком. И разве можно сравнить взгляды женщин в больнице с напряжённо угрюмыми взглядами мужчин. Они смотрят как волки, оказавшиеся в западне. В мужских палатах ощущаешь какую-то тоску. Она здесь во всём. И в неопрятности, и в смятых кроватях, и в запахе перегара и пота. Если женщины в больнице живут, то мужчины лишь терпят и ждут избавления. Они здесь как заключённые в камере, которых сюда поместили насильно. И что самое удивительное. Что этих мужчин любят. К ним приходят матери и жёны. И это помогает им терпеть тоску больничных палат.
ГУСТАВ. Я не вижу особой разницы между людьми, неважно, мужчина или женщина. Все они смесь из великого и мелкого, из добродетели и пороков, из благородства и низости. Человек — это материал. Из него можно сделать шикарное платье или половую тряпку.
АДЕЛЬ. А ты циничен. Раньше это не бросалось в глаза. Каждый, пытающийся сделать жизнь другого человека лучше, заслуживает уважения. Это добро живёт в этих людях, и они сами становятся лучше.
Она встаёт с кресла и поднимает с пола несколько рисунков.
Опять всё разбросано. Почему ты отказываешься продавать свои рисунки. Ты мог бы неплохо заработать на них. А ещё лучше выставлять свои произведения в галерее и брать по шиллингу за билет.
ГУСТАВ (усмехаясь). Ну да. Узнаю предпринимательскую жилку семьи Блох-Бауэр. Как там у вас, деньги должны идти к деньгам, капитал к капиталу. Ты так и не поняла меня. Деньги меня интересуют в последнюю очередь. Стоит художнику подумать о деньгах, как он сразу утрачивает чувство прекрасного. Боюсь, что люди будут ходить в кино, а не любоваться моими картинами. Кинотеатры в Вене растут как грибы. Искусство — вот главное в моей жизни. Я люблю его больше своих близких, больше добродетели, больше, чем всякое счастье в жизни. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница, неизлечимо.
Пауза. Он подходит к портрету Адель. Кладёт на него руки сверху.
Четыре года, четыре года я рисовал твой портрет. Как Леонардо да Винчи свою Мону Лизу.
АДЕЛЬ. Как Микеланджело Сикстинскую капеллу?
ГУСТАВ. Да, ты запомнила? Портреты уникальны, они как бы вырваны из эпохи и становятся вечными. Они всегда вне времени, а женщины на них никогда не состарятся.