Я вернулся в Германию из Гарварда в 1909 году, чтобы в течение года отслужить в частях Баварских королевских пехотинцев. Вся военная подготовка на службе осталась с XVIII века. Мы брали ружья на плечо, маршировали со знаменем, стояли в карауле перед королевским дворцом, и единственным случаем, отдаленно напоминавшим военные действия, стал эпизод, когда несколько моих гарвардских друзей под началом Гамильтона Фиша (позже он примкнул к лагерю изоляционистов в Конгрессе США) увидали меня, стоящего на часах, и пригрозили сбить мою каску и сыграть ею в футбол прямо на Фельдернхалле. Когда я пригрозил позвать охрану, они оставили меня в покое. Потом после года обучения в Гренобле, Вене и Риме я вернулся в Штаты и принял бразды правления филиалом предприятия Ханфштанглей на Пятой авеню.
Трапезничал я в основном в гарвардском клубе, где познакомился с молодым Франклином Делано Рузвельтом, в то время набиравшим популярность сенатором от штата Нью-Йорк, и получил несколько приглашений погостить у его двоюродного брата Тедди, бывшего президента, который ушел на покой и жил в своем владении на Сагамор-хилл. Он был горячо рад видеть меня в своем доме, кроме того, дал мне два совета, которые сильно повлияли на мое мировоззрение. «Ну, Ханфштангль, – говорил он, – как прошла твоя военная служба? Бьюсь об заклад, что она не причинила тебе никакого вреда. Я краем глаза видел твою армию в Деберице, когда наносил визит кайзеру, дисциплина, подобная той, никому не может навредить. Ни одна нация не выродится, если будет поддерживать такие стандарты». Должен сказать, что меня очень удивили его слова, потому что Вильгельм II совсем не способствовал росту популярности Германии в то время, однако это замечание стало еще одним доводом в пользу идеализированного представления об армии, которое я получил от сержанта Штрайта. Потом мы говорили об искусстве, литературе и политике, и экс-президент выдал фразу, которая навсегда отпечаталась в моем мозгу: «Ханфштангль, твой бизнес заключается в том, чтобы выбирать лучшие картины, только помни, что в политике выбирают меньшее из двух зол».
Представительство Ханфштанглей удивительным образом сочетало в себе бизнес и развлечения. Знаменитостям, которые были там моими гостями, нет числа: Пирпонт Морган, Тосканини, Генри Форд, Сантос-Дюмон, Чарли Чаплин, Падеревский и дочь президента Вильсона. Когда грянула война, нельзя сказать, чтобы я был удивлен. Несколько лет назад один мой старый гарвардский друг из Нового Орлеана, Фредди Мур, проживший большую часть жизни в Константинополе, однажды сказал: «Помни, Ханфи, следующая война начнется не на франко-германской границе, а на Балканах». Выстрелы в Сараево подтвердили его пророческие слова.
Особых сомнений в том, чью сторону в конечном счете в этом конфликте примет Америка, не было, но я пытался изо всех сил поддерживать репутацию немецкого флага.
Я договаривался с оркестрами с немецких судов, блокированных в гавани Нью-Йорка, чтобы они приходили и играли для наших соотечественников в поместье Ханфштанглей. Если они играли «Стражу на Рейне» и это привлекало враждебно настроенную толпу, я просил их быстро переключиться на «Голубой Дунай». Но в обществе, которое стало считать даже немецких такс «пятой колонной», это работало только непродолжительное время. Однажды окна моего магазина разбили, и с тех пор я понял, что осторожность – лучшая сторона доблести. Когда Америка наконец присоединилась к союзным войскам, мне повезло, что моим адвокатом был сенатор Элайю Рут, служивший государственным секретарем при Рузвельте. В обмен на мое обещание не участвовать в какой-либо антиамериканской деятельности я не был интернирован. Я ему сказал, что если бы мог, то устроил бы им веселую жизнь, но одного малого усилия недостаточно, чтобы повлиять на исход войны. И они оставили меня в покое, хотя моя свобода передвижения фактически была ограничена Центральным парком. Тем не менее это не помешало администратору трофейного имущества присвоить себе все активы фирмы Ханфштанглей в последние месяцы войны. Они стоили около полумиллиона долларов, а были проданы на аукционе примерно за восемь тысяч. Однако сразу после подписания перемирия мне разрешили основать свое дело, и я открыл «Магазин академического искусства», как я его назвал, прямо напротив Карнеги-холла. Этот бизнес позволил мне держаться на плаву следующие три года.