– Как хорошо, что вы пришли! – обрадовался Кожевников, войдя в комнату. – Сейчас я приготовлю наш старый любимый чай. – Он озабоченно повернулся к Нине: – Прости, не спросил – может, ты хочешь кофе?
– Чай так чай, – равнодушно сказала она. – Сегодня обойдусь без кофе.
Она и не подумала вставать, когда пришел Кожевников. Я спросил:
– Можно больше не занимать вас новостями о кошках или дипломатах в ООН? Вы, наверно, хотите помочь Андрею Виссарионовичу приготовить стол? Разрешите помочь – где у вас скатерть и стаканы?
– Не надо. Андрей все приготовит сам. Он отлично справляется с хозяйством. Это его хобби.
Тогда я задал другой вопрос:
– Мне кажется, вы нездоровы, Нина? Все время лежите на кровати. Боюсь, я пришел не в лучшее время.
Она зевнула, прежде чем ответила:
– Выбрали самое хорошее время. Я не больна, только ленюсь. Андрею очень нравится, что я лентяйничаю. Надо потворствовать даже нездоровым желаниям главы дома. Я стараюсь ему угождать.
Когда Андрей Виссарионович расставил на столе чашки, а затем внес чайник с кипятком и заварку в кофейнике, ей все же пришлось встать. У нее оказалась хорошая фигура, худощавая, но хорошо очерченная. Такую фигуру можно было не скрывать, валяясь на кровати.
Когда я уходил, оба взяли с меня слово, что я не замедлю снова посетить их убежище. Она, правда, сказала не убежище, а конуру.
Вторичное посещение вышло не скоро. Знакомство рисовало мне совсем другого человека, чем описывали слухи. Я придирчиво допрашивал знакомых, знавших ее в лагерной жизни. Старые слухи снова подтверждались. Было несглаживаемое противоречие между той женщиной, о какой говорили, и той, какую я увидел.
Противоречие исчезло, когда я пришел к ним во второй раз. Кожевникова не было, он по каким-то делам уехал на пару дней в Дудинку. Нина пригласила меня к столу, предложила закусить и выпить. Мне показалось, что она уже нахмеле. Я отказался и от питья, и от закусок. Она укоризненно покачала головой.
– Напрасно пренебрегаете. А я, когда Андрея нет, немного принимаю. Он строго следит за мной, говорит, что пить для моего здоровья вредно. Даже угрожал побить, если увидит пьяной. Но вы, Сережа, не настучите на меня, правда? За ваше здоровье!
Она залпом опрокинула рюмку, но закуски не взяла. Надо было уходить. Неловко и неприятно сидеть с подругой твоего товарища, которая в одиночку развязно пьет, когда ты отказался составить ей компанию.
Она задержала меня рукой, когда я встал.
– Куда вы торопитесь, Сережа? Андрей воротится только завтра вечером. Оставайтесь. У нас кровать широкая, отлично разместимся вдвоем.
Я сказал:
– Очень жалею, Нина, что вы женщина, а не мужчина. Как бы мы с вами побеседовали, будь вы в брюках, а не в юбке!
Она почти сочувственно проговорила:
– Вы, оказывается, гомик? Вот уж не ожидала. Внешне вы похожи на нормального мужчину.
– Я вполне нормальный мужчина, Нина. Просто я избил бы вас так, как злополучную Сидорову козу ни разу не избивали. Но на женщину у меня рука не поднимается.
– Воспользуюсь тем, что у вас неподъемная рука. Ужасно не люблю, когда меня бьют, особенно как Сидорову козу. Между прочим, я как-то узнала, что эта знаменитая коза принадлежала не Сидору, а Кузьме. Вы не находите, что этот новый факт вносит существенные коррективы не только во взаимоотношения козы и ее хозяина, но и в обычные отношения мужчины и женщины?
Она хохотала. Ее темные бесстыжие глаза зазывающе впивались в меня. Она издевалась ради самой издевки, а не для обороны от моего негодования. Я скверно выругался и ушел. Она запустила мне в спину изощренным матом.
Весь этот день, вспоминая наш разговор, я то снова вскипал, то хохотал. Мне очень понравилась ее шутка насчет сидоровой козы, через несколько лет я вставил ее в говорню одного остряка в моем первом романе. И ужасало, что будет с Кожевниковым, когда он доведается, что за штучка его жена. В конце концов он должен все о ней узнать. Но не от меня, решил я. Совесть не позволяла мне развеять его иллюзии.
Он узнал о ней много раньше «конца концов». По Норильску распространилась жутковатая история о его реакции на поведение жены. Видимо, он что-то заподозрил и потому внезапно явился домой не вечером, а в середине дня. Нина в это время лежала в постели с одним из своих лагерных дружков. Я уже упоминал, что коренастый широкоплечий Кожевников отличался незаурядной силой. Бешенство усилило его природную потенцию. Любовник жены, избитый до потери голоса, был голым выброшен наружу в снег. И только после его исторжения из балка на мороз вслед полетели одежда и валенки. Затем настала очередь жены. Никто не видел ее синяков, но знали, что она неделю не выходила из балка – лежала в постели уже не от демонстрационной лени, а по физической необходимости.