На моих глазах они достали мешок, вскрыли его, и аккуратно перевернули тело вверх лицом. Это был труп Петра.
– Вы знаете этого человека? – спросил меня водитель машины, видимо, заметив мою реакцию.
– Нет, – ответил я. – Первый раз вижу.
***
Подъехав к воротам дома, я ничуть не удивился, не обнаружив никакого наблюдения. Я был опасен, лишь пока у них был инопланетянин. Я мог рассказать кому-то о нем, мог убедить его больше не работать на уголовников или еще что-нибудь… А теперь-то что? Никто ни во что не поверит. Буду настаивать – упекут в психушку. Теперь ничего не изменить. Мертвых оживлять даже Петр не мог. То есть я свободен.
Только было мне от этого как– то невесело.
III. ВОЗВРАЩЕНИЕ
За дверями стоял зеленый человечек. Вид у него был не очень: зеленые глаза выпучены, губы распухли, как у лягушки.
– Быстрее!! – Сипло запищал он, бесцеремонно вваливаясь в прихожую, при этом вращая руками в стиле пловцов брасом. – Ты куда, блин, пропал, я тут сижу, жду, уже все силы ушли, мне надо тело, матрица другая, читать не могу, реально сейчас вообще дематериализуюсь.
Я не знал – радоваться или плакать – честно сказать, признать в этом чучеле Петра было затруднительно, да и зрелище было не так чтобы очень.
Он мне когда-то объяснял: из зеленого человечка в нормально человека превратиться нельзя – структура у этих зеленых другая. Не корелирует с людьми вообще. Из зеленого один путь – в пустое тело. То есть человек должен ему свое тело добровольно отдать. Ну а дальше резонанс, забор энергии из матрицы коллективного сознания – и хоть пять раз материализуйся. Только проблема потом между самим собой разобраться.
– Так тебе, что, опять мое тело надо? – задумчиво и подозрительно спросил я. Уж больно плохие воспоминания у меня остались от высадки на Луну.
– Блин, конечно, Димыч, быстрее, последние силы уходят…
– У тебя все время, сколько тебя помню, силы последние. Ладно, – решился я. – Только не на Луну.
– Да хоть чего. Только тебе ведь захотеть надо. Насильно я не могу. Давно бы уже перекинулся.
– Ага – сделай меня кем-нибудь великим и ужасным… Эй! – закричал я вдогонку, – только вернуть не забудь!
В глазах сверкнуло.
***
Под перестук колес в окно накрапывал мелкий дождь. По сравнению с предыдущим разом я чувствовал себя не в пример более уверенно. Знал – вернусь. Но беспокойство не оставляло. В купе зашла женщина. Присела на край постели.
– Как Вы?
– Не знаю, – ответил я. – Нас арестуют? Кто предупрежден?
– Слухи совершенно противоречивые, – лицо женщины казалось отдаленно знакомым. В Петербурге буза. Говорят, у наших сила. То, что Россия накануне революции, это несомненно. Но кто знает – все так изменчиво. Нужно готовиться к худшему, Володя. И не узнать ничего толком. У нас только условия на транзит. Выходить из вагона не разрешается. Ну, ты же знаешь, сам подписывал. Кроме Платтена, конечно. Ему все можно. Но этот молчит, если что и знает – не добьешься.
– Как люди?
– В клозете – толпа. – Она мягко улыбнулась. Знают, что ты не переносишь дыма, так там курительный салон устроили. Теперь очередь занимают. За нормальной надобностью и не пробиться.
В купе постучали. Зашел официант. Поставил поднос. Молча удалился.
– Да, одно отрадно, – кормят исключительно!
Я съел супчик из форели: еда показалась непривычно добротной, давно я так не ел. На второе: шведский бифштекс, даром, что повар из немцев.
После обеда вышел из купе, решив немного размяться. Услышал перепалку в конце вагона – спорили курящие и некурящие. Я пошел в купе, нарезал бумагу и вернулся к клозету.
– Товарищи, вот ордера, – я решил упорядочить сутолоку. – На три билета категории А, один для курящих. – Все посмеялись, но идею приняли. Сутолока прекратилась.
Я вернулся в купе.
– Наденька, – обратился я к женщине, читающей что-то у керосиновой лампы.
– Да, Володя?
– А если нас не арестуют, удастся ли ночью достать на Финляндском извозчика?
– Думаю, кто-то из товарищей будет. Помогут добраться. Лишь бы не в Петропавловку.
Стучали колеса, за окном смутно проплывали телеграфные столбы. В темноте стекла отражались лампа и силуэт склонившейся над книгой женщины. Рядом с ней сидел невысокий мужчина. То есть я. Вагон качнулся и пламя лампы осветило мое лицо. И тут мне стало по-настоящему страшно.