И Николай Васильевич, достав из кармана кисет с табаком, стал неторопливо свертывать папиросу.
— Как бы сделать, чтобы наша Кирочка ловила рыбку в реке и приносила домой? — спросил я Николая Васильевича.
— Это дело не такое уж мудрое, — ответил наш знакомый. — Только советую вам приучить её не есть рыбу.
2Прошло два года с того дня, как выдра попала в наш дом.
Она стала взрослой, ростом с небольшую собаку-дворняжку.
Мы так крепко подружились с Кирочкой, что я клал её с собой спать — в ноги, хотя мама и считала это негигиеничным. Когда Кирочка хотела есть, то обязательно кричала: «Гиррк, гиррк, гиррк!»… А когда была чем-нибудь очень довольна, тихо и нежно хихикала. Да, да, — хихикала, я не обманываю, звук этот был очень похож на хихиканье…
Был тихий зимний вечер. Ветра не было. Лениво, словно нехотя, на уснувшую мерзлую землю падали светлые крупные снежинки.
Вот в такой-то хороший вечер я и решил выйти с Кирочкой на рыбалку. Чтобы Кирочка не жадничала, не ела рыбу, я накормил её, что называется, доотвала мясом и молоком.
Кирочка ещё ни разу не бывала на реке. Когда я пошёл по узкой тропинке, ведущей на улицу, за огороды, к реке, Кирочка нерешительно остановилась. И снова, как в детстве, на её тупой и широкой мордочке заблестели крохотные капельки пота: Кирочка волновалась.
— Пойдём, пойдём, милая, — позвал я и, слегка подтолкнул её рукой вперед.
Кирочка вскинула свою широкую мордочку с глазками-изюминками и обнюхала воздух, а потом решительно двинулась за мной.
Шагая по тропинке, проложенной прачками на заснеженном льду, я отыскивал глазами прорубь. Вот и она!
Я с любопытством наблюдал за Кирочкой: что же она, интересно, станет сейчас делать?
Выдра осторожно приблизилась к воде, обнюхала кромку синеватого льда, вытянула шею, весело сказала свое «Гиррк, гиррк» и нырнула в прорубь.
Всё это произошло так быстро, что я и ахнуть не успел! Прошло несколько минут, а Кирочка не появлялась.
Неужели я больше не увижу своего друга? Не мигая, до рези в глазах, я смотрел на спокойную темно-синюю гладь воды. Вдруг на её поверхности появились пузырьки… А вот и моя Кирочка. В зубах её тяжело бился большущий красноперый окунь!
— Кирочка! Милая моя! А я-то думал, что ты не вернешься, уйдёшь от меня… — бормотал я, прижимая к груди Кирочку вместе с её добычей.
Когда я выпустил животное из рук, оно разомкнуло зубы, и окунь шлёпнулся на лед, а Кирочка снова скрылась в проруби.
Через несколько секунд Кирочкина тупая мордочка вновь появилась над водой. В зубах ее на этот раз неловко выгибался неуклюжий и широкий, как лопатка, серебристый лещ.
Радуясь Кирочкиной добыче и тому, что она не убежала от меня, я поднял её на руки и принялся плясать. И тут случилось неожиданное: потеряв равновесие, я рухнул в синюю прорубь.
На моё счастье, здесь было совсем неглубоко; с силой оттолкнувшись ногами от каменистого дна, я пробкой выскочил на поверхность, схватился за холодный и острый лед и выкарабкался наверх. Я так испугался, что отполз очень далеко и совсем позабыл о Кирочке.
А Кирочка стояла передо мною на задних лапках, как птица пингвин, пронзительно — хоть уши затыкай! — сердито трещала и быстро-быстро махала лапками-лопатками. Она как бы пробирала меня за то, что я зазевался и опрокинулся в ледяную воду.
Мама, узнав о том, что я искупался в проруби, даже не очень обрадовалась Кирочкиной добыче.
Ночью у меня здорово разболелась голова, заломило руки и ноги, бросало то в жар, то в холод— меня знобило.
Утром к нам пришел пожилой доктор в измятой синей шляпе, с тростью и с белым чемоданчиком.
— Грипп. Лежать в постели, — приказал он, почему-то погладив меня по голове.
Целую неделю провалялся я на диване, и всю неделю Кирочка не отходила от меня ни на час. Она не уходила за комод, а спала рядом, на полу.
Кирочка стояла на задних лапках у моего изголовья. На широкой мордочке, как это всегда бывало у нее в минуты волнения, блестели капельки пота. Круглая её голова не шевелилась.
— Кирочка всю эту неделю ничего не ест, — сказала мама. — Она словно понимает, что ты болен. Вот как она к тебе привыкла, Гриша.
— Она меня любит, — поправил я маму.
— И любит, и привыкла, — рассмеялась мама, подавая мне какой-то горький порошок.