Когда доктор второй раз обходил вокруг палубы, Гренье разговаривал с офицерами и с Гюре, который тоже играл с ними в карты.
Когда Донадьё проходил в четвертый раз, они начали партию в покер.
С тех пор они признавали только эту игру, и вечером мадам Бассо почти невозможно было найти партнера для танцев под звуки старого патефона.
На столе, согласно правилам, были только жетоны, переходившие из рук в руки. Лишь тогда, когда заканчивалась партия, из карманов вынимались бумажники.
Настроение этой группы совсем изменилось. Никто не соглашался играть в мяч с женщинами. В их улыбках сквозило нервное напряжение; может быть, Донадьё ошибался, но несколько раз ему казалось, что Гюре, безмолвно глядя на него, словно призывал его на помощь.
Пароход находился в водах Гвинейского залива, где волнение не прекращается в течение всего года. Порой кто-нибудь неожиданно выходил из ресторана, и все знали, что это означало. Потом этих людей встречали уже на террасе бара, где они чувствовали себя лучше, чем в других местах.
Гюре проводил там большую часть дня. Его не тошнило, но по его запавшим ноздрям можно было угадать, что при малейшей неосторожности ему придется бежать к фальшборту.
Когда он встречался с доктором, Гюре, как и другие, сдержанно кивал ему. Однако же в его взгляде словно читался какой-то робкий призыв.
Угадал ли он, что Донадьё им заинтересовался?
«Ты напрасно играешь!» — думал доктор.
И он старался пройти мимо столиков в тот момент, когда жетоны меняли на деньги, чтобы узнать, проиграл ли Гюре.
Что касается мадам Дассонвиль, то она почти исчезла из виду и совсем не обращала на себя внимания. Она больше не присоединялась к группам пассажиров. Помощник капитана выяснил, что она играет в шахматы, и целыми часами они сидели друг против друга в глубине бара, где всегда было пусто, потому что пассажиры предпочитали проводить время на террасе.
Это была темная комната с банкетками, обтянутыми черной кожей, с тяжелыми креслами, со столами красного дерева. С утра до вечера там мурлыкал вентилятор, и лишь иногда появлялась белая безмолвная фигура бармена.
Никто не беспокоил там эту пару. Проходившие по палубе мельком бросали взгляд через иллюминатор и в сумраке замечали только неясные фигуры.
Время от времени Дассонвиль устраивался у столика со своими папками, планами, чертежами и работал, не подозревая ничего дурного, в двух метрах от своей жены.
Донадьё и помощник капитана никогда не разговаривали об этом. При встрече врач только спрашивал его:
— Ну, как дела?
И, словно на свете существовала только одна интересная вещь, юный Невиль подмигивал ему в ответ.
Корабль все еще давал крен. Водопровод закрывали на несколько часов в день. Прежние пассажиры в конце концов к этому привыкли. Новые бегали за главным механиком или за капитаном и спрашивали:
— Правда, что в киле есть пробоина?
Их пытались успокоить. Главный механик делал чудеса, чтобы насколько возможно уменьшить крен.
В то утро, когда корабль пришел в Порт-Буэ, незадолго до того, как показалась земля, Донадьё встретил мадам Гюре, которая, как и ежедневно, вышла подышать на палубу. Он подошел, чтобы поздороваться с ней.
— Малыш хорошо себя чувствует? — спросил он, стараясь подбодрить ее.
Она подняла голову, и он увидел, что она изменилась. Ее черты не обострились, напротив, словно расплылись. Ее плоть как будто стала мягче, лицо поблекло. В то же время у нее совсем не осталось женского кокетства, она была даже не причесана.
Что она прочла в глазах своего собеседника? Удивление или жалость? Во всяком случае, веки у нее распухли, подбородок опустился на грудь, она всхлипывала.
— Ну, перестаньте! Перестаньте! Самое трудное уже позади! Как только мы выйдем из залива, через четыре или пять дней…
Она комкала в руке смятый платок и все еще всхлипывала, по левой щеке ее катилась слеза.
— Раз ребенок сопротивляется до сих пор… Теперь надо позаботиться о вас, и я требую, чтобы вы находились на палубе несколько часов в день. Аппетит у вас хороший?