Оказывается, не двое, а даже трое пришли к одному решению. Кто знает, может быть, в какую-то минуту мальчик и сам попытался бы найти выход с помощью револьвера.
Однако в его голосе все еще звучало недоверие, когда он спросил:
– Он застрелился?
– Нет. Это твоя бабушка.
– Кто же ей сказал?
Он закусил губу.
– Что сказал?
– То, что вы знаете… Кампуа?
– Нет, малыш. Это не то, о чем ты подумал.
Его собеседник покраснел, и это доказывало, что Мегрэ прав.
– Есть кое-что другое, и ты это знаешь. Бернадетта Аморель убила твоего отца не за то, что он когда-то довел сына Кампуа до самоубийства.
Он ходил по комнате. Он мог бы продолжать и легко одержал бы верх над противником, который был гораздо слабее его.
– Оставайся здесь, – наконец произнес он. Мегрэ прошел в столовую за своей шляпой.
– Продолжайте за ним следить, – сказал он жене и Мимилю, которого она кормила завтраком.
Париж был залит солнцем, и утренняя прохлада казалась такой живительной, что невольно хотелось впиться в свежий воздух, как в спелый плод.
– Такси!.. Дорога на Фонтенбло. Дальше я покажу, как ехать.
На бечевнике вдоль Сены стояло уже несколько машин. Должно быть, из прокуратуры. Несколько любопытных у ворот, охраняемых безучастным жандармом, который козырнул Мегрэ. Комиссар прошел по аллее и поднялся на крыльцо.
Комиссар уголовной полиции в Мелене был уже здесь, в шляпе, с сигарой во рту.
– Рад снова вас видеть, Мегрэ. А я и не знал, что вы вернулись в полицию… Любопытное дельце! Она вас ждет. Она отказалась давать показания до вашего приезда. Она сама позвонила около часу ночи в жандармерию и сообщила, что только что убила своего зятя… Сейчас вы ее увидите. Она так же спокойна, как если бы варила варенье или перекладывала вещи в шкафу. За ночь она привела все в порядок, и, когда я приехал, у нее уже стоял готовый чемодан.
– Где остальные?
– Ее второй зять, Шарль, сидит с женой в гостиной. Сейчас как раз их допрашивают товарищ прокурора и следователь. Они уверяют, что им ничего не известно, что в последнее время у старухи появились странности…
Мегрэ тяжело поднялся по лестнице и, что с ним редко случалось, выбил свою трубку и положил в карман. Потом постучал в дверь комнаты, тоже охраняемой жандармом. В таком жесте не было ничего необычного, и все же это была дань уважения Бернадетте Аморель.
– Кто там?
– Комиссар Мегрэ.
– Пусть войдет.
Ее оставите в комнате одну с горничной, и комиссар застал ее за маленьким секретером: она писала какое-то письмо.
– Это моему нотариусу, – сказала она. – Оставьте нас, Матильда!
Солнце потоками врывалось в три окна комнаты, в которой старуха провела много лет. В ее глазах зажегся веселый огонек и даже – Бог знает, быть может, сейчас это могло показаться и неуместным, – какая-то юношеская удаль.
Она была довольна собой. Горда тем, что совершила. Даже немного подтрунивала над толстым комиссаром, который не сумел довести дело до конца.
– Иного выхода не было, не так ли? – сказала она. – Садитесь. Вы же знаете, я не терплю, когда человек, с которым я разговариваю, стоит как столб.
Потом она поднялась и, немного щурясь от ослепительного солнца, сказала:
– Вчера вечером, когда я наконец добилась того, что Эме призналась мне во всем…
Он невольно вздрогнул. Трудно было не выдать волнения, когда старуха произнесла имя Эме, жены Шарля Малика. Бернадетта, не менее проницательная, чем он, сразу все поняла.
– А разве вы этого не знали? Где Жорж Анри?
– У меня дома, с моей женой.
– В Мене?
И она улыбнулась, вспомнив, как приняла Мегрэ за садовника, когда вошла к ним в сад через маленькую зеленую калитку.
– Нет, в Париже, в нашей квартире на Вогезской площади.
– Он знает?
– Перед тем как уехать сюда, я поставил его в известность.
– Что он сказал?
– Ничего. Он спокоен.
– Бедный мальчуган! Удивляюсь, откуда у него взялось мужество все это скрывать… Вы не находите забавным, что женщина в моем возрасте окажется в тюрьме? Впрочем, эти господа очень учтивы. Вначале они даже не хотели мне верить. Думали, что я взяла на себя чужую вину. Еще немного, и они могли бы потребовать доказательство.
Все произошло гак, как было задумано. Я не знаю точно, который был час. Револьвер лежал у меня в сумке.
Я пошла туда. В комнате Малика на втором этаже горел свет. Я позвонила. Он спросил из окна, что мне угодно.
«Поговорить с тобой», – ответила я.
Я уверена, что он испугался. Он просил меня прийти завтра, уверял, что плохо себя чувствует, что его мучает невралгия.
«Если ты сейчас не спустишься, – крикнула я, – я тебя посажу!» Наконец он спустился в пижаме и халате.