Ивонн долистала журнал и положила его на стопку таких же.
— Ну что, будем обедать? — спросила она.
— Все готово. Я приготовила жаркое. Ты ведь по-прежнему следишь за фигурой?
Стол был накрыт в задней комнате. В кастрюльке на газовой плите что-то томилось. Обе женщины принялись хрустеть редисом. Мадам Прадоне тем временем рассказывала о своих повседневных заботах: невежливый домовладелец, понос у кота, юные покупатели с их пристрастием к воровству и розыгрышам; словом, о тех мелких неприятностях, что отравляют спокойную жизнь. Мадам Прадоне была женщиной невысокого роста и не слишком ухоженной; говорила она рассеянно, явно не ожидая заинтересовать дочь своим рассказом. Она болтала скорее для собственного удовольствия, ну и чтобы заполнить паузу, потому что Ивонн явно пока не была намерена поведать ей историю с факиром. Не переставая говорить, мадам Прадоне отрезала себе большие куски хлеба и запивала их белым вином. Ивонн отметила про себя, что, несмотря на субтильность, аппетит у ее матери почти такой же, как у Леони. Это ее весьма удивило.
— Что ты не меня так смотришь? — спросила мадам Прадоне.
— Ты своим зубам отдыха не даешь, — ответила Ивонн.
— Чего же ты хочешь, в моем возрасте так мало удовольствий. Не то, что в молодости. Ах, знала бы ты, как круто судьба обошлась со мной. Все-таки, твой отец — порядочная скотина. Привести эту женщину в мой дом, а меня выкинуть на улицу, как негодную вещь…
— Ты мне рассказывала об этом сотню раз. Ты не должна была позволить так с собой обойтись. Ведь есть же револьвер, серная кислота, суд…
Мадам Прадоне пожала плечами.
— Все это не по мне, — сказала она. — Но Прадоне однажды заплатит, так или иначе, и ты увидишь, Вовонн, это даже не доставит мне удовольствия. Что же касается этой Леони…
— Да, кстати, я должна рассказать тебе о факире.
— Подожди, я положу тебе жаркого.
Пока мать хлопотала над кушаньем, Ивонн задумчиво раскладывала вокруг своей тарелки хвостики от редиски. Мадам Прадоне, которая считала себя знатоком психологии, поинтересовалась:
— Ты, часом, не влюбилась?
— Я? С чего ты взяла?
— Что же здесь удивительного? Со всеми это рано или поздно случается, и с тобой тоже. Я и сама, если бы у меня не оставалось глубокое чувство к твоему отцу…
Она торжественно подняла вверх вилку с насаженным на нее куском бифштекса.
— Мне порой кажется, что это могло бы снова со мной произойти.
— Не смеши меня, — безразличным тоном отозвалась Ивонн.
Они приступили к мясу, хорошо прожаренному сверху, но полусырому внутри.
— Так что за факир? — спросила мадам Прадоне.
— Его зовут Круйя-Бей. Он сейчас занимает первый павильон справа от главного входа. Не слишком симпатичный, с бородой, лет сорока, смуглый, с магнетическим взглядом.
— Знакомо, — заметила мадам Прадоне. — Я знавала сотни таких. От них лучше держаться подальше.
— Ну вот, — продолжила Ивонн, — представь себе, что когда я выходила на встречу с тобой, я подслушала разговор между ним и Леони.
— Ага! И о чем же они говорили?
— Ну, дословно я тебе не повторю, но в общем речь шла об одном типе, которого Леони любила лет двадцать назад и который ее бросил. Он уже умер, а Круйя-Бей его знал.
— Ты сказала: двадцать лет назад?
— Так я поняла.
Мадам Прадоне что-то подсчитала в уме.
— В те времена мы с Леони были очень дружны. Мы обе плясали кекуок в кабаре «Десять су» возле площади Республики. Мы были молоды (она помоложе), у нас были платья с блестками длиной выше колен и черные чулки. И куча поклонников. Но мы им вольностей не позволяли. Мы были очень разборчивы и не встречались со всеми подряд. Я вот думаю, кем бы он мог быть.
— Понятия не имею. Но самое странное, что она называла Круйя-Бея — «господин Муйеманш».
— Муйеманш! — воскликнула мадам Прадоне. — Какая же я глупая, что сразу о нем не подумала! Муйеманш, ну конечно! Она на нем совершенно помешалась. А когда он ее бросил, она была вне себя от горя. Настоящий красавец, и голос великолепный. Он пел в «Десяти су» (он был тенор), и от его романсов внутри все переворачивалось. За ним бегали все девицы, кроме меня, но он выбрал Леони. Но я на него даже не заглядывалась, потому что мне всегда казалось, что артисты — это ненадежно. Но, как видишь, я ошибалась: чтобы быть ненадежным, не обязательно быть артистом, и твой отец тому пример.
— Бедный папа, — заметила Ивонн. — А он-то считает себя акулой бизнеса.
— Но нельзя не признать, что начинал он с нуля, а теперь он директор Юни-Парка. У тебя хорошее приданое и будет хорошее наследство.
— Это да, — равнодушно согласилась Ивонн. — Но без Леони он не стал бы тем, кем стал.
Не отвечая, мадам Прадоне подала на стол сыр и фрукты.
— Признай это, — сказала Ивонн.
Мадам Прадоне принялась кончиком ножа намазывать масло и «рокфор».
— Признай это, — повторила Ивонн.
— Ну, возможно.
— Так оно и есть. Ты знаешь это не хуже меня.
— Видишь ли, не мне петь дифирамбы Леони Пруйо! — не сдержалась мадам Прадоне.
— Что ты, конечно нет. Бедная мамочка.
Они замолчали и в тишине завершили обед. С кофе мадам Прадоне выпила рюмочку ликера. Ивонн закурила английскую сигарету.
— Она узнала этого Круйя-Бея, — снова начала она тоном человека, которому безразлично то, о чем он говорит. — Не знаю, где она видела его раньше. Он брат того Муйеманша.
— Не думала, что у него был брат.
— Тебе интересно то, что я рассказываю? Потому что мне…
— Что еще тебе удалось услышать?
— Леони очень занимает девушка, из-за которой умер этот Муйеманш.
— Что за девушка?
— Оказывается, Муйеманш умер из-за одной девицы из Палинзака, и Леони не дает покоя, кто она была. И заметь, с тех пор прошло уже лет десять, если я правильно поняла. По-моему, во всей этой истории Леони больше всего интересует именно девушка. Смешно.
— Чтоб ты знала, у Леони, несмотря на ее вид деловой женщины, порой возникали диковинные идеи. Пришло же ей в голову взять в любовники твоего отца! Но в общем я ее понимаю. Когда у тебя появится прошлое, Вовонн, ты поймешь, до чего это странная штука. Со временем оно начинает обрушаться, и целые пласты исчезают в никуда. Какие-то участки зарастают сорняками, и ты их перестаешь узнавать. И напротив, в нем есть уголки, которые кажутся тебе упоительными, и ты год за годом перекрашиваешь их — то одной краской, то другой, пока они не перестают быть похожими на себя. И надо ли говорить, что порой то, что казалось в свое время простым и обыденным, по прошествии лет перестает выглядеть таким ясным. Ну, как будто ты каждый день проходишь мимо чего-то, не замечая, а потом вдруг у тебя открываются глаза. Леони хочется побольше узнать о женщине, из-за которой умер человек, некогда ее любивший. И это так естественно. Подобные желания, и даже еще более нелепые, приходят в голову всем без исключения, и часто. Ты поймешь это, когда, как я, наберешься жизненного опыта.
— То, что ты говоришь, мамочка, звучит не очень-то радостно.
— Ну а ты, дочка? Расскажи-ка, какие идеи пришли тебе в голову за это время.
— Уж точно ничего странного. Собственно говоря, вообще ничего.
— Замуж не собралась?
— Нет, что ты.
— Встречаешься с кем-то?
— Скажешь тоже!
— Я знаю, о чем говорю. В Юни-Парке тебе, должно быть, что ни день делают разные предложения. Зато ты уяснишь себе, что представляют из себя мужчины: хвастуны, из которых ни один не заслуживает того, чтобы в него влюбиться.
— Наверное, ты права.
— Еще ты поймешь, что в поговорке «Одного потеряешь, десятерых найдешь» говорится не о лучших представителях. Если ты потеряешь одного, мало шансов, что со следующим тебе повезет больше. Хороший лот два раза не выпадает. С тех пор, как мы расстались с твоим отцом, я больше никого не ищу. И не только потому, что у меня осталось глубокое чувство к Прадоне. Если бы я захотела, я бы могла. Но к чему? Делить пенсию и кровать с каким-нибудь старичком, а в недалеком будущем лечить его простату? Спасибо, я предпочитаю хранить верность.
Ивонн бесстрастно выслушала этот монолог. Мадам Прадоне опять спросила ее:
— Ну, а ты-то как? Ты ничего не говоришь. Ты не хочешь довериться мне. Расскажи мне что-нибудь о себе. Я ведь твоя мать, черт возьми!
Ивонн задалась вопросом: неужели одной маленькой рюмки ликера достаточно, чтобы воспитанная женщина начала ругаться? До чего же легко потерять человеческое достоинство…
Но мадам Прадоне не была пьяна, а если она энергично выражала свои чувства и поминала нечистого духа, то делала это скорее как лирический поэт.