— Мадам Пруйо немного сентиментальна, — заметил Прадоне. — А я, захоти я поведать о своей первой любви, просто не смог бы этого сделать.
Желая переменить тему разговора, Круйя-Бей поднял бокал и провозгласил:
— Ваше здоровье!
— Ваше здоровье! — отозвались Леони и Прадоне.
Они заложили за воротник и на какое-то время замолчали, потягивая свои сигары, — все трое, Эзеб, Робер и Леони (которая и одевалась в несколько мужской манере, и отдавала предпочтение крепкому табаку).
— Как вам ваше рабочее помещение? — обратился Прадоне к факиру.
— Неплохое. Признаюсь, я видел и получше, но времена сейчас трудные.
— Вам потребуются помощники?
— Пожалуй, один. У меня и костюм для него есть. Какой-нибудь безработный будет только рад.
— И вы гарантируете мне шесть представлений между девятью часами вечера и полуночью?
— Разве я вам этого уже не сказал?
— Ну да, ну да… Так значит, шесть раз за вечер вы облизнете железный прут, раскаленный добела?
— Именно так.
— А я все думаю, — сказала Леони, — кто же была та девушка?
— Понятия не имею, — ответил факир. И продолжил с Прадоне: — При мне сейчас нет никого; не могли бы вы подыскать кого-нибудь, кто мог бы подавать мне реквизит?
— Давайте встретимся завтра в полдень за аперитивом в Юни-Баре, — отозвался Прадоне. — Там всегда собираются местные бездельники.
— Договорились, — кивнул факир.
— Должна признаться, — снова начала Леони, — что у меня был не один мужчина. Но честное слово, я его никогда не забывала. Поэтому вас не должно удивлять, что меня так занимает эта девушка — последняя любовь моего Жожо.
Она погасила окурок сигары в лужице, что собралась в ее блюдце.
— У вас есть предположения на этот счет, господин Муйеманш? — обратилась она к факиру.
— Никогда об этом не задумывался, — тоскливо ответил Круйя-Бей.
— Если позволишь, любовь моя, — заметил Прадоне, — мне кажется, что эта мысль принимает у тебя несколько навязчивую форму.
— Что поделать, я любопытна.
— Вечная женственность, — галантно вздохнул Круйя-Бей, сопроводив сказанное своей самой обаятельной улыбкой. — Ева, Психея, Пандора…
— «Бригадир, отвечала Пандора, бригадир, вы правы как всегда», — промурлыкал Прадоне.
— Не смейте насмехаться надо мной! — воскликнула Леони. — Я не понимаю ваших намеков. И я вовсе не идиотка.
— Дорогая! — проговорил Прадоне, нежно беря ее за руку.
Некоторое время они неотрывно глядели в глаза друг другу. Борода факира подрагивала в такт его затаенным мыслям.
— Ну, за работу, — объявила вдруг Леони, резко вырывая свою руку из любовного пожатия.
Она решительно встала. Поднялся и Круйя-Бей, удивленный и несколько смущенный.
— Сидите, сидите, — сказал Прадоне. — Нам-то спешить не нужно. Ровно в девять часов Леони заступает на свой пост, чтобы…
— Объяснишь потом, — перебила его Леони, — у меня нет времени ждать. Прошу меня извинить, господин Муйеманш, но, знаете ли, пунктуальность прежде всего, без этого не заработать состояние. Надеюсь, мы еще увидимся и поговорим обо всем. Жожо… Надо же… Подумать только… До свидания, Зебби.
Эзеб и его сожительница без стеснения расцеловались, после чего факир в свою очередь снова склонился над протянутой ему рукой. Рука эта была обильно окольцована, так что он едва не оцарапал свой довольно длинный нос о какие-то особенно агрессивные десять карат.
Леони ушла; директор предложил гостю еще сигару и снова наполнил бокалы.
— Да, такая уж она, — проговорил он. — Во время сезона каждый вечер, как только пробьет девять часов, она занимает место возле кассы «Альпийской железной дороги» и со своего наблюдательного пункта обозревает Парк. Если что-то идет не так, она отправляется туда. Надо вам сказать, что сам аттракцион тоже принадлежит ей: им владел ее муж, когда мы с ним объединились. Вы не знали ее мужа, Альберика Пруйо? Он был фокусником, а потом однажды сломал себе пальцы о челюсть одного негра, и представьте себе, что этот негр, который был с Мартиники и которого звали Луи Дюран, имел маленькую карусель, и он ее потом продал, а поскольку Пруйо не мог больше заниматься своим ремеслом, они в складчину купили «Альпийскую железную дорогу», которая тогда была большой новинкой, ну, я имею в виду, пятнадцать лет назад; с тех пор мне пришлось ее еще модернизировать. Затем Дюран умер, и Юни-Парк мы создавали с одним Пруйо, который стал моим партнером. Заметьте, я не говорю — «моим единственным партнером», потому что чтобы основать такое предприятие, нужны капиталы; я только говорю, что на тот момент «Железная дорога» принадлежала Пруйо одному. Но, полагаю, вам это не интересно?
— Что вы, напротив.
— В общем, я что хочу сказать: этого пресловутого Жожо, вашего братца, я-то сам никогда не знал. В то время я даже не думал о Леони по той простой причине, что я не знал о ее существовании. Нет, правда. У меня была карусель для детей с деревянными лошадками, настоящими деревянными лошадками, которая досталась мне от отца, а это было невеликое богатство, можете мне поверить. Вот уж точно: я начал с малого, а хотите взглянуть, кем я стал теперь? Пойдемте!
Он допил свой бокал с той же решительностью, с какой Леони давеча осушила свой, и поднялся.
— Пройдемте на террасу, и я вам покажу.
Факир просмаковал последние капли вина, которым угощал его хозяин.
— Превосходный напиток, — сказал он.
— Не хотите ли съесть еще чего-нибудь? — радушно спросил Прадоне. — Нет? Хорошо. Сейчас вы увидите один из наших наблюдательных пунктов и скажете, что об этом думаете.
Он провел гостя на террасу на крыше дома. Этот дом Прадоне в свое время построил на одном из углов четырехугольника, занятого Юни-Парком, там, где бульвар Экстерьер пересекался с авеню Порт-Аржантёй. Прадоне, его дочь и мадам Пруйо занимали втроем два верхних этажа. На втором проживали Тортозы, на первом — семья Пердрикс, а на цокольном этаже размещались консьержи и временные жильцы, которые иногда останавливались в специально для этого отведенных комнатах.
— Ну, как вам? — спросил Прадоне, когда они с факиром поднялись на террасу.
Перед ними простирался Юни-Парк — сияющий, бурлящий и громогласный. Музыка, грохот и крики сливались в гул, от которого сразу закладывало уши. Над морем огней, и неподвижных, и мельтешащих, в уже сгустившихся и (следовательно) поэтических сумерках беззвучно неслись по кругу самолеты, привязанные тросами к высокому пилону. Но подспудно картина сильно напоминала кусок сыра, в котором копошились черные личинки, освещаемые светляками.
— И это все мое, — произнес Прадоне, — ну, или почти все. Во всяком случае, рулю, командую и распоряжаюсь здесь я. Не стану вас грузить статистикой, но иной день у нас бывает сто тысяч посетителей. Двадцать аттракционов принимают на себя удар этой толпы и передают друг другу эстафету, и я уже не говорю о лотереях, играх на испытание ловкости и тирах, которые сосредоточены главным образом между «Альпийской железной дорогой» и танцплощадкой, около выхода на перекресток авеню Шайо и улицы Ларм. А прямо перед нами — главные ворота, на углу бульвара Экстерьер и авеню Шайо, и если от входа повернуть направо (для нас это будет слева), то узнаете тот павильончик, который я зарезервировал для вас? Как раз напротив «Фантастического метро», там сейчас собралась толпа?
— Я узнал, — ответил Круйя-Бей.
— Ну, вот… Все это. Все это принадлежит мне. Или почти все. А ведь начинал я с нуля. Или почти с нуля — с карусели с деревянными лошадками. Вот так-то, уважаемый.
— А тот темный участок, что там?
— Где?
— Вон там… В конце этой аллеи… Как будто маленькая часовня среди деревьев.
— Ах, это… Это так. Это уже не мое. Пожалуй, мы можем спуститься вниз, если вы не против.
— О, вы занимаетесь астрономией? — спросил факир, заметив подзорную трубу, установленную на треноге.
— Ах, это? Это я иногда использую, чтобы следить, как идут дела. Кстати, хотите увидеть мадам Пруйо за кассой «Альпийской железной дороги»?
Прадоне развернул трубу. Факир прильнул к окуляру.
— Она в самом деле там, — учтиво подтвердил он.
Прадоне в свою очередь наклонился к трубе.
— Ох уж эта Леони, — пробормотал он. — На посту как штык, хотя сегодня вечером в такой меланхолии. А виноват во всем этот ваш Жожо, — прибавил он, повернувшись к факиру.