Не было ответа на мучающий Тимошку вопрос в стенах этого дома. И тогда Тимофей уходил на улицу, где он любил сидя на заборе разглядывать проходящих мимо кошек и котов, мучительно размышляя, а нет ли в их пестрой веренице того, чьему участию благодаря и произошло его, Тимошкино, появление на свет. Но и улица хранила упрямое молчание, оставляя без ответа его невысказанный вопрос. И лишь однажды каленым железом ожгло сердце, когда мимо забора важно прошествовал гладкий красавец, такой же усатый и полосатый, как Тимошка, кот, выгодно отличающийся от всего того сброда, что ежедневно шатается по улицам и который он привык лицезреть здесь день ото дня. Кот гордо прошествовал мимо, даже не взглянув в его сторону, и скрылся в подворотне соседского дома. Его краткое появление нарушило Тишкин покой, сбросило с привычного, давно облюбованного и обжитого угла забора. Он непременно сегодня должен узнать тайну своего рождения, и помочь ему в этом может одно-единственное существо, и оно как раз в доме.
Котейко прошмыгнул в приоткрытую дверь дома и вбежал на кухню, где после сытного обеда, весь перемазанный остатками трапезы, довольно урча и похрюкивая возлежал, уронив харю в тарелку с объедками, грязная пародия на кота, древний старикан Плешнер. Только он мог дать правдивый ответ на его вопрос, зачем старому врать, когда дни его сочтены, когда на далеких небесах в кошачьем царстве мертвых, серьезные, серые и усатые смотрители, ставят ему прогулы, осуждающе качая головами. И он задал старику мучающий его вопрос, а в ответ получил длинную исповедь существа, звавшегося Плешнером.
…Когда-то его нарекли Василием, таким простым и обыденным, по-домашнему теплым именем. Он родился в этом доме, его одного оставили жить, но на этом все благодеяния хозяев и закончились. На него просто махнули рукой, о нем позабыли напрочь, предоставив ему самостоятельно заботиться о собственной жизни. Даже его родная мать, такая же легкомысленная и беспечная гулена, как, впрочем, и все кошки, бросила дитя на произвол судьбы. С детских лет он был предоставлен самому себе. С раннего утра и до глубокой ночи приходилось ему бороться за выживание, совершая порой самые кощунственные, с человеческой точки зрения, поступки. Он начал воровать, таская со стола людей и их кладовых все, что плохо лежит, что не успели, или забыли прибрать. Все его безрадостное детство его преследовала одна мысль, одно навязчивое желание — есть. И он ел все подряд, не только то, что кушают порядочные коты, а именно все. Порой ему приходилось пожирать картофельную кожуру, сваленную в помойное ведро, лишь бы не околеть с голоду. В его рационе было все: сырая картошка, помидоры, капуста, огурцы, словом все, что он мог запихнуть внутрь. Он стал сущим бедствием для кухни, где неоднократно бывал пойман и бит на месте преступления рассвирепевшей хозяйкой, а затем с позором, нередко при помощи пинка вылетал за дверь и потом подолгу не удавалось ему прошмыгнуть обратно. Волей-неволей приходилось искать пропитание на стороне.
Когда он был совсем еще крохой, это было просто, сердобольные люди, встретив его на улице, вопящего от голода, протягивали ему лакомый кусочек, а в особо удачные дни ему даже удавалось вдоволь попить молока. Но он взрослел, и подавать стали хуже, более того, ему старались поддать под зад ногой эти противные, вездесущие мальчишки, а облезлые бродячие псы, стали проявлять к нему нездоровый интерес. Частенько приходилось ему ретироваться на ближайший столб, спасая свою жизнь, и на сколько это возможно, честь, и сидеть на нем порой целыми сутками в голоде и холоде, нередко под мерзким проливным дождем.
И тогда, он занялся разбоем, таская соседских цыплят, но удача редко сопутствовала ему, а риск быть пойманным, был неоправданно велик, и пару раз просто чудо спасало его от жестокой человеческой кары. И тем радостнее было для него возвращение в дом родной, когда ему удавалось, воспользовавшись неосмотрительно оставшейся открытой дверью, прошмыгнуть между хозяйских ног и юркнуть в излюбленное убежище, выгнать из которого его не могла никакая сила на свете. И с этих пор на несколько дней у него была обеспечена более или менее сносная жизнь. Он доедал то, что осталось после собаки, он тащил со стола забытые хозяевами продукты и был вполне доволен жизнью. Пусть и не всегда он ел досыта, но, по крайней мере, спал в тепле, и ему не грозила смерть от собачьих клыков.
Но бесконечно прятаться он не мог, и спустя пару-тройку дней его вновь выдворяли на улицу и мытарства его начинались по новому кругу. И снова голод, холод, злые собаки и бессердечные люди. Часто холодной, промозглой ночью возносил он отчаянный призыв к небесам, но небеса были глухи и безучастны к его страданиям, и лишь холодное, пронизывающее мерцание звезд было ему ответом, лишь тихий шелест листвы да далекий отчаянный плач бездомной и одинокой собаки.
Тоска и безысходность переполняли котяру, и хотелось бежать туда, навстречу неведомому, страдающему от одиночества зверю, и быть может вдвоем им не будет так тоскливо и одиноко в промозглой ночи. Он порывался бежать, но голодный желудок начинал бурно протестовать, а лапы отказывались ему служить, нести куда-то это ставшее вдруг невероятно тяжелым и обременительным тело. И он оставался лежать там, где настигла его ночь и печальный собачий вой, и словно вторя ему, изредка с кошачьих уст слетали слова бесконечной жалобы адресованной небесам.
Так было и в тот пасмурный и ненастный вечер, скорее ночь. Пронизывающий холод опутал мир своими призрачными пеленами, мерзкие, оглушительно-холодные капли дождя забарабанили по пыльной земле, вынуждая котяру искать укрытие. И он убрался туда, где уже не раз пережидал подобные этой мерзопакостные выходки природы, пожалуй, самого страшного кошачьего врага. Он укрылся под старым, растрескавшимся крыльцом такого родного, но негостеприимного дома. Уютно горели его огни. Там, внутри, слышался веселый и беззаботный смех, звучала человеческая речь. Там было тепло и сухо, а с кухни доносились умопомрачительные запахи. Там была совершенно иная жизнь, но она была запретной для него. Все, что доставалось ему — это запахи, чутко улавливаемые изголодавшимся кошачьим нутром, да воспоминания о тех редких и счастливых днях, что провел он в домашнем тепле и уюте. И тем болезненнее были для него все новые и новые холодные капли усиливающегося дождя, что без особых усилий находили укрывшуюся от них жертву. Слишком старо было крыльцо и слишком силен дождь. Голод и холод сдавили котяру в своих когтистых тисках. Озноб раздирал на части тщедушное и вечно голодное тело и нет больше мочи терпеть.
И он вновь затянул свою бесконечную, жалобно-тоскливую песнь, обращаясь к небесам, жалуясь на жестокость и несправедливость мира по отношению к нему. И взирал на него с небес далекий и бледный, несказанно унылый божий кот с полинявшими, обвислыми усами. И от его взгляда, пропитанного безысходной тоской, становилось горше во сто крат, и жизнь казалась одним черным пятном, таким же омерзительным, как эта погода, как эта ночь. Но кот продолжал свою молитву, не надеясь ни на что, ни на что не рассчитывая. Он просто молился.
И далекие кошачьи боги услыхали его скорбный плач, его самая пронзительная и печальная нота достигла-таки неземных высот, где обитают эти бессмертные существа. И явился ему ангел.
Но видно молился он не тем богам, или же те, светлые и прекрасные боги, о которых он забывал, когда пригревало солнышко, щедро одаривая его своей лаской, спали в эту ночь. Но явился ему ангел бледный и унылый, с понуро повисшими усами, такой же холодный и отстраненный, как и его господин, с вселенской тоской взирающий на землю с небес. Он предстал во всем своем унылом величии прямо перед кошачьим носом, навевая еще большую горечь и тоску. И нет сил поднять лапу, и прогнать безрадостное виденье.