Но бесконечно прятаться он не мог, и спустя пару-тройку дней его вновь выдворяли на улицу и мытарства его начинались по новому кругу. И снова голод, холод, злые собаки и бессердечные люди. Часто холодной, промозглой ночью возносил он отчаянный призыв к небесам, но небеса были глухи и безучастны к его страданиям, и лишь холодное, пронизывающее мерцание звезд было ему ответом, лишь тихий шелест листвы да далекий отчаянный плач бездомной и одинокой собаки.
Тоска и безысходность переполняли котяру, и хотелось бежать туда, навстречу неведомому, страдающему от одиночества зверю, и быть может вдвоем им не будет так тоскливо и одиноко в промозглой ночи. Он порывался бежать, но голодный желудок начинал бурно протестовать, а лапы отказывались ему служить, нести куда-то это ставшее вдруг невероятно тяжелым и обременительным тело. И он оставался лежать там, где настигла его ночь и печальный собачий вой, и словно вторя ему, изредка с кошачьих уст слетали слова бесконечной жалобы адресованной небесам.
Так было и в тот пасмурный и ненастный вечер, скорее ночь. Пронизывающий холод опутал мир своими призрачными пеленами, мерзкие, оглушительно-холодные капли дождя забарабанили по пыльной земле, вынуждая котяру искать укрытие. И он убрался туда, где уже не раз пережидал подобные этой мерзопакостные выходки природы, пожалуй, самого страшного кошачьего врага. Он укрылся под старым, растрескавшимся крыльцом такого родного, но негостеприимного дома. Уютно горели его огни. Там, внутри, слышался веселый и беззаботный смех, звучала человеческая речь. Там было тепло и сухо, а с кухни доносились умопомрачительные запахи. Там была совершенно иная жизнь, но она была запретной для него. Все, что доставалось ему — это запахи, чутко улавливаемые изголодавшимся кошачьим нутром, да воспоминания о тех редких и счастливых днях, что провел он в домашнем тепле и уюте. И тем болезненнее были для него все новые и новые холодные капли усиливающегося дождя, что без особых усилий находили укрывшуюся от них жертву. Слишком старо было крыльцо и слишком силен дождь. Голод и холод сдавили котяру в своих когтистых тисках. Озноб раздирал на части тщедушное и вечно голодное тело и нет больше мочи терпеть.
И он вновь затянул свою бесконечную, жалобно-тоскливую песнь, обращаясь к небесам, жалуясь на жестокость и несправедливость мира по отношению к нему. И взирал на него с небес далекий и бледный, несказанно унылый божий кот с полинявшими, обвислыми усами. И от его взгляда, пропитанного безысходной тоской, становилось горше во сто крат, и жизнь казалась одним черным пятном, таким же омерзительным, как эта погода, как эта ночь. Но кот продолжал свою молитву, не надеясь ни на что, ни на что не рассчитывая. Он просто молился.
И далекие кошачьи боги услыхали его скорбный плач, его самая пронзительная и печальная нота достигла-таки неземных высот, где обитают эти бессмертные существа. И явился ему ангел.
Но видно молился он не тем богам, или же те, светлые и прекрасные боги, о которых он забывал, когда пригревало солнышко, щедро одаривая его своей лаской, спали в эту ночь. Но явился ему ангел бледный и унылый, с понуро повисшими усами, такой же холодный и отстраненный, как и его господин, с вселенской тоской взирающий на землю с небес. Он предстал во всем своем унылом величии прямо перед кошачьим носом, навевая еще большую горечь и тоску. И нет сил поднять лапу, и прогнать безрадостное виденье.
И говорил бледный ангел, и слушал его кот Василий, и ударили они по рукам, ведь просил посланец небес самую малость, совсем ничего, душу кошачью, о существовании которой котяра и не подозревал, которую нельзя было взять в лапы, посмотреть, понюхать и попробовать на вкус. Ее нельзя было оценить, и кот охотно согласился, ведь то, что предлагал ему взамен бледный ангел, стоило того. Он обещал ему всеобщую любовь, обильную еду, тепло, удачу в охотничьих и любовных делах и вдобавок ко всему долгую и счастливую жизнь. Все то, о чем мечтал несчастный кот с самого своего безрадостного кошачьего детства.