— И?
— Умер…
Картина
Помните Грайда, ростовщика?
Пять тысяч человек должны ему деньги; на его совести сто двенадцать самоубийств, девять сенсационных преступлений, многочисленные разорения, крахи и финансовые потрясения.
Пять тысяч проклятий обрушились на его голову, вызвав у него только презрительную усмешку; сто тысяч первое проклятие убило его, убило самым странным и самым ужасным способом, который может присниться только в кошмаре.
Я задолжал ему двести фунтов; он ежемесячно драл с меня убийственные проценты; более того, сделал меня наперсником своих тайн… Он заставил меня возненавидеть самого себя, ибо приходилось сносить его злобные шутки, хихикать над насмешками, которыми он отвечал на слезы, мольбы и смерть обескровленных жертв.
Он заносил страдания и кровь в журнал и в бухгалтерскую книгу, где отмечал, как растет его состояние.
Сегодня я ни о чем не жалею, ибо мне дозволили увидеть его агонию. И я желаю такой же всем его алчным собратьям.
Однажды утром я вошел в его кабинет — перед ним стоял молодой невероятно бледный красавец.
Молодой человек говорил:
— Мистер Грайд, я не могу вам заплатить, но умоляю, не лишайте меня жизни. Возьмите эту картину. Это — мое единственное произведение. Вы понимаете, единственное? Сотни раз я начинал его… В нем вся моя жизнь. Оно еще не закончено — в нем кое-чего не хватает. Я пока не понимаю, как его завершить. Но я найду недостающую деталь и выкуплю картину. Возьмите ее в счет долга, который убивает меня и мою мать.
Грайд усмехнулся. Увидев меня, знаком велел посмотреть на картину средних размеров, прислоненную к библиотечным полкам. Я вздрогнул от удивления и восхищения. Я никогда не видел полотна прекраснее — из неясного туманно-грозового далека, из ночи и пламени, навстречу зрителю шел обнаженный мужчина божественной красоты.
— Я пока не знаю, как назову эту картину, — жалобно произнес художник. — Этот образ преследует меня с раннего детства; он явился из сна, как музыка снизошла с небес на Моцарта и Гайдна.
— Вы мне должны триста фунтов, мистер Уортон, — ответил Грайд.
Юноша сцепил руки.
— А моя картина, мистер Грайд? Она стоит вдвое, втрое, вдесятеро дороже!
— Через сто лет, — равнодушно сказал Грайд. — Мне так долго не прожить.
Но мне показалось, что в его глазах мелькнул огонек, замутивший неизменный серо-стальной взгляд.
Восхищение или надежда на огромный доход в будущем?
Грайд заговорил:
— Мне жаль вас. Но в душе я питаю слабость к художникам. Я возьму картину за сто фунтов.
Художник хотел заговорить, но ростовщик остановил его.
— Вы уже должны триста фунтов, теперь ежемесячно будете выплачивать десять фунтов и подпишете вексель на ближайшие десять месяцев… Постарайтесь быть точным по истечении одиннадцати месяцев, мистер Уортон!
Художник закрыл лицо своими прекрасными руками.
— Десять месяцев! Десять месяцев отдыха и спокойствия для больной мамочки. Она живет на одних нервах, мистер Грайд. Теперь я смогу спокойно работать ближайшие десять месяцев…
Грайд взял вексель и добавил:
— Но, по вашим собственным словам, в картине кое-чего не хватает. За десять месяцев вы должны закончить ее и дать название.
Художник дал обещание, и картина заняла свое место на стене, над столом Грайда.
Одиннадцать месяцев истекли. Уортон не смог выплатить свой долг.
Он просил, умолял, но напрасно; Грайд приказал распродать имущество несчастного. Судебные исполнители нашли мать и сына, спящими вечным сном — в комнате пахло угарным газом.
На столе лежало письмо для Грайда.
«Я обещал придумать название для картины. Назовите ее „Отмщение“. Я сдержу свое слово и закончу ее».
Грайд выразил недовольство.
— Прежде всего, название не подходит, к тому же, как он ее теперь закончит?
Он бросил вызов аду.
Однажды утром я заметил, что Грайд невероятно возбужден.
— Посмотрите на картину, — закричал он, увидев меня. — Вы ничего не замечаете?
Я не заметил никаких изменений.
Мое заявление обрадовало его.
— Представьте себе… — начал он. Провел рукой по лбу, стер пот и тут же продолжил: — Это случилось вчера после полуночи. Я уже лег, как вдруг вспомнил, что оставил на столе важные документы. Встал, чтобы убрать их. Я легко ориентируюсь в темноте — в доме мне известен каждый уголок — и вошел в кабинет, не зажигая света. Луна хорошо освещала комнату. Когда я склонился над бумагами, что-то шелохнулось между окном и мною… Посмотрите на картину! Посмотрите на картину! Это галлюцинация. А я не подвержен… Мне кажется, он шевельнулся… Так вот! Этой ночью мне показалось — нет, я видел руку, которая высунулась из картины, чтобы схватить меня.
— Вы сошли с ума, — засмеялся я.
— Хотелось бы, — воскликнул Грайд, — ибо, если это правда…
— Разрежьте картину на куски, если верите в эту историю!
Лицо Грайда расцвело.
— Я не подумал об этом. Это было бы слишком просто…
Он извлек из ящика длинный кинжал с изящно отделанной рукояткой. Но, собравшись разрезать картину, вдруг опомнился.
— Нет, — сказал ростовщик. — Зачем терять сто фунтов из-за дурного сновидения? С ума сошли вы, мой юный друг.
И в ярости швырнул оружие на стол.
На следующий день я увидел перед собой не Грайда, а старца с сумасшедшим взором, трясущегося от жуткого страха.
— Нет, — завопил он. — Я не сумасшедший, идиот вы эдакий, я видел! Я встал сегодня ночью. И вот! И вот!.. Он вышел из картины (он кричал, заламывая руки). Посмотрите туда, трижды идиот… он украл у меня кинжал!
Я схватился руками за голову, мне казалось, что я схожу с ума, как и Грайд. Случившееся противоречило логике — человек на картине держал в руке кинжал, которого не было вчера. Я узнал тонкую резьбу — именно этот кинжал Грайд бросил вчера на стол!
Я заклинал Грайда уничтожить картину. Но скаредность снова оказалась сильнее страха.
Я не мог поверить, что Уортон сдержит слово!
…Грайд умер.
Его нашли в кресле без единой капельки крови в теле — горло зияло разверстой раной. Смертоносная сталь надрезала даже кожу кресла.
Я бросил испуганный взгляд на картину — лезвие кинжала по рукоятку было красным от крови.
Заброшенная обсерватория
— Я честный человек, — пробормотал проводник, — и хочу вас предупредить. Полтора года назад я проводил туда господина Грондара, а полгода спустя, весной, когда дорога вновь стала проходимой, мы спустили его труп. Три года назад я был проводником господина Майера, и мне пришлось быть среди тех, кто нес вниз останки несчастного. Ума не приложу, зачем вам надо рисковать жизнью в этой проклятой богом обсерватории?
Старый горец окинул своего спутника-здоровяка завистливым взглядом. Это был красивый малый с широченными плечами и мощной грудью, обтянутой тонким свитером. Удлиненные глаза смотрели добродушно, а улыбка располагала к себе.
— Я — англичанин, — произнес он с резким иностранным акцентом, — и от страха не умру.
— Вы думаете, господин Грондар боялся? — возразил проводник. — Он не только умел мечтать и наблюдать за звездами. Энергии у него хватало, да и смелости во взгляде было не меньше, чем у вас.
— Всё может быть, — уступил англичанин, явно не желая продолжать спор. — Э, да мы кажется уже прибыли… Право, это похоже на лунный пейзаж где-нибудь в окрестностях цирка Тихо.
Вряд ли можно найти более дикое и фантастическое зрелище, чем этот пиренейский пейзаж — цирк из гранита и базальта с отвесными склонами и острыми скалами.
Иностранец указал на странный холм с конусовидной вершиной, устремленной к небу. На крутом склоне торчало необычное сооружение.
— Это и есть та самая обсерватория, где четверо ваших предшественников погибли загадочной смертью, — сказал проводник. — Мсье, довелись вам увидеть их искаженные ужасом лица, вы не решились бы остаться на долгие недели и месяцы в этой каменной пустыне, где нет ни одной живой души. Стоит ли питаться консервами ради того, чтобы глазеть на звезды, которые и так отовсюду видны?