Мужчины смотрели на бедную грязную одежонку и не замечали милую мордашку с матовой кожей в ореоле светло-рыжих волос.
Несмотря на презрение во взглядах, ее хриплый голосок, полный нежных обещаний, шептал неизменное «Пошли со мной, мой милый».
Один мерзавец сказал ей, что отправься он с ней, ему бы казалось, что он проводит ночь с морским угрем.
Быть может, негодяй был и прав, быть может, он не заметил мольбы в ее глазах — синих, как апрельское утро в Йоркшире, — но это был негодяй…
Присцилла, несмотря на свои нежные двадцать лет, давно познакомилась с холодом, туманом, дождем и неуемным уйатчепельским голодом.
Угрюмо раздвинув тяжелые шторы из синего бархата, Чарли Синклер вгляделся в пустынную, блестящую от дождя улицу.
— Ну вот, — произнес его друг Фледжмилл, утонувший в широком, как кровать, кресле, — скука опять овладевает тобой.
— Стоило захотеть превратиться в Раффла, как обрушилась гнуснейшая погода.
— Раффл не боится ни дождя, ни холода…
— Фледжмилл, я готов встать под пули, но не хочу быть грязным, как стамбульский пес.
— Вор-джентльмен перестал быть героем дня. Настало время Шерлок Холмса или Юлия Цезаря.
— Найди что-нибудь получше, дорогой. Признаюсь, было бы приятно пощекотать себе нервы, прогуливаясь по галерее лорда Вейланда.
— Будь я миллионером Чарли Синклером, а не Фледжмилл ом, бедным приятелем, который курит не оплаченные им самим сигары «Клей», то придумывал бы более приятные и менее рискованные авантюры.
— К примеру, превратился в Гарун аль-Рашида…
— Почему бы не стать Ноем и не построить ковчег?
— Приключения, как и моды, повторяются в каждой эпохе. Ежедневно кто-нибудь заново переживает похождения Одиссея на дизельной яхте, куда радио доносит концерты и джазовые выступления из отеля Савой. Уэллс и Морис Ренар нарядили Цирцею в новые одежды; Икар взлетает в небо на Голиафе и зовется Бусутро, что не так благозвучно; милорд Арсуй обезьянничает, перенимая нравы патрициев. Лишь сказки Тысячи и одной ночи избежали подделки в новые времена… В них сохранилась тайна джинов и волшебных островов.
— Синклер, помнишь историю пьяницы времен Гарун аль-Рашида, багдадского нищего, который один день прожил могущественнейшим из людей.
— Еще бы, — флегматично ответил Синклер. — А вот и мечтатель, вышедший из-за угла.
— Ошибаешься, — возразил Фледжмилл. — Это — мечтательница, ибо речь идет о женщине.
— Тогда, — весело воскликнул миллионер, — это не копия, а вариант. Послушайте, Фледж, мне она не кажется пьяной…
— У нас есть платок и немного хлороформа, — ответил друг. — Это внесет новизну в фарс старика Гаруна.
— Отлично, — кивнул Синклер с серьезностью настоящего англичанина.
Они разбили темную ампулу над батистовым платком.
— Фледжмилл, похоже, она вот-вот проснется.
Присцилла Мальвертон лежала на японском диване.
Королевское платье из темного бархата, забытое мисс Грейс, последней пассией Чарли, подчеркивало невероятную бледность лица девушки.
— Мы, кажется, совершили нечто неприличное.
— Хм!
— Переодеть багдадского пьяницу… Но раздевать и одевать молодую женщину не очень прилично. Мне это приключение уже не нравится.
— Девушка не будет шокирована, — усмехнулся Фледжмилл, — ибо такое происходит с ней не раз на дню и с не столь приличными людьми, как мы.
— И все же, — упрямо повторил Синклер, — это — женщина.
— Она не просыпается.
Стол сверкал от хрусталя, серебряной посуды и тончайшего фарфора; люстры низвергали водопады розового и белого света. Жадные орхидеи впитывали ароматы из дымящихся кастрюлек.
Но Присцилла не просыпалась.
Когда обильно смоченный хлороформом платок лег на ее замерзшее личико, она слабо вскрикнула, и тут же ее тельце, истощенное голодом и болезнью, опустилось на руки Синклера.
— Ах! — воскликнул он, увидев ее облаченной в бархат. — Как она удивится по пробуждении?
Теперь он переживал, ибо Присцилла не двигалась, а бледность придавала странное величие ее личику потаскушки.
— Чарли, — пробормотал Фледжмилл, — я больше не ощущаю биения сердца…
— Фледжмилл, — ответил Синклер, — если эта девчонка не проснется, я покончу с собой, а если…
Он снял телефонную трубку, чтобы вызвать врача.
— А если… — продолжил Фледжмилл, когда Синклер положил трубку на рычаг.
— Если она вернется к жизни, то клянусь перед богом, что женюсь на ней.
Только сейчас он заметил, что Присцилла была удивительно хороша собой.
В Горних сферах, в громадном голубом дворце, где ангелы поют вечную хвалу богу, среди небесных хоров вознесся мелодичный голосок.
Та, кто оплакивает всех падших женщин, та, кто искупила грехи мира своими слезами, как искупил их своей кровью Бог-сын, обратилась к Господу с мольбой.
— Нежная Мария, будь по-твоему… — голос был исполнен великой доброты.
И на грешную землю слетел архангел на золотых крыльях.
Ни Синклер, ни Фледжмилл не узнали об этом, но он приснился Присцилле Мальвертон.
Я не буду рассказывать о пробуждении Присциллы. Прочтите добрые сказки Галланда — это, должно быть, похоже, — и не ждите лучшего от бедного любителя виски.
Но Присцилла проснулась, и Синклер сдержал слово.
Великая нежность, рожденная великой жалостью, может лучом света стереть грязное прошлое…
Чарли любит Присциллу, а Присцилла любит Чарли… Разве не так должны кончаться все волшебные сказки, даже если их героиней становится в наше близкое, очень близкое время, несчастная девица из Уайтчепеля?
Фортуна Герберта
Проснувшись, Герберт услышал треск рвущейся простыни.
Он раздраженно дернул головой, вспомнив о драконовском регламенте, который миссис Байсон вывесила в каждой комнате своего пансиона. Двенадцатый параграф недвусмысленно гласил:
«Дырка на простыне — 8 пенсов.
Дыра — 1 шиллинг.
Прореха — 1 шиллинг 6 пенсов».
Прореха образовалась громадной — Герберт чувствовал липкую шерсть одеяла голыми икрами ног, а капитал молодого человека едва превышал роковую сумму в 1 шиллинг 6 пенсов.
— Нет, — вполголоса пробормотал он, — так продолжаться не может. Вчера мой ужин состоял из куска черного хлеба с копченой селедкой. Сегодня придется обойтись только куском хлеба, а завтра вместо супа я буду глотать туман Сити.
Он медленно встал с постели и оделся, двигаясь словно автомат.
По стеклам барабанил тысячелапый дождь, и Герберта передернуло от одной мысли, что ему целый день предстоит бродить в этой адской сырости, тумане, смешанном с дождем.
Ему снова представилась вечно молчаливая, угрюмая толпа, мрачно ныряющая в станции подземки, где холодным лунным светом мерцали большие электрические жемчужины.
Перед его взором вновь возникли презрительные бледные официанты, застывшие в полумраке раззолоченных вестибюлей громадных ресторанов.
Он опять увидел себя, замершим у витрины «Таймса» и жадно читающим объявления о работе вместе с тысячами других бедолаг.
Кроме того, он уже явственно слышал злой голос миссис Бейсон, которая требовала денег.
Он вспомнил, что накануне рядом с ним остановился чудесный автомобиль марки роллс-ройс. Две электрических лампочки уютно освещали обитый бежевым бархатом салон и тяжелую серебряную вазу, в которой умирали роскошные орхидеи, похожие на морды губастых догов. В тот миг ему хотелось кричать от зависти, от жгучей ревности.
— Сегодня в пять часов, — бесстрастно произнес он, — я стану богатым или покончу с собой.
В полдень он съел кусок хлеба, запив его чашкой теплого чая.
В два часа пополудни, дрожащий и вымокший до костей Герберт нашел прибежище в каком-то бесконечном коридоре, где симпатяга-пьяница поделился с ним виски. Они по-братски пили прямо из горлышка, а пьянчужка бессвязно бормотал, описывая Кейптаун и трансваальский вельд.