— Он крикнул не Галантин, а Галатея, — заявил мистер Дув.
— Галатея? Не знаю такой…
— Так звали статую, в которую боги вдохнули жизнь.
— Статуя, которая ожила… — медленно пробормотал мистер Триггс. Он больше не смеялся.
— Итак, мой дорогой Триггс, историю придется рассказывать мне, — спокойно сказал старый каллиграф. Отпил добрый глоток пунша и щелчком сбил пепел с трубки. — Во времена античных богов жил на острове Кипр молодой талантливый скульптор по имени Пигмалион…
IV. Чаепитие у сестер Памкинс
Над галантерейным магазином сестер Памкинс имелась вывеска «У королевы Анны» — деревянное панно, на котором красовался лик дамы со старинной прической на английский манер. Никакого сходства с книжными изображениями Анны Стюарт и Анны Клевской дама не имела. Даже искушенный знаток геральдики с трудом объяснил бы присутствие молота в углу картины, а тем, кто проявлял излишнее любопытство, сестры Памкинс отвечали, что вывеска уже находилась на своем месте, когда они купили магазин у предыдущего владельца.
Три сестры Памкинс, жеманные дамы с желтым цветом лица, всегда одетые в строгие платья из сюра, расшитого стеклярусом, пользовались солидной репутацией и считались богатыми. Их дела процветали.
В тот вторник величественная Патриция, старшая из сестер, подбирала разноцветные шелка для вышивок миссис Пилкартер, которую пригласили на традиционное чаепитие.
— Уокер! — позвала она. — Уокер… Где же носит эту тупицу?
Служанка, бледная девушка с голубыми глазами, звалась Молли Снагг, но мисс Памкинс, беря ее в услужение, нарекла Уокер и потребовала, чтобы к ней обращались по фамилии, как к высокородной даме. Снагг явилась без спешки, вытирая руки передником.
— Уокер, — строго произнесла мисс Патриция, — после вручения вам кружевного чепца я запретила носить в доме эту мятую шляпку.
— Вручения! А стоимость-то его из жалованья вычли. Могла бы обойтись и без чепца, — возразила Молли.
— Молчать! — гневно воскликнула хозяйка. — Не потерплю никаких возражений. Вы помните, что сегодня вторник?
— А как же, у меня на кухне тоже висит календарь, — огрызнулась Молли.
— Ну, раз вы уж такая ученая, то должны знать — сегодня на наше чаепитие явятся наши приятельницы.
— Что им подать? — угрюмо спросила Молли.
— Савойское печенье, по три штучки на человека, фунт фламандского мармелада с пряностями, нарезанного тонюсенькими ломтиками, баночку абрикосового джема и вазочку апельсинового мармелада с леденцовым сахаром. Поставьте на стол графинчик с вишневым бренди и бутылочку мятного эликсира. Затем наши гости, а также уважаемый мистер Дув отужинают.
— Осталось холодное седло барашка, горчичный салат из селедки и молок, шотландский сыр и мягкий хлеб, — перечислила Молли.
Мисс Патриция на мгновение задумалась.
— Вот что, Уокер! Сходите, пожалуй, к Фримантлу и купите голубиного паштета.
— Не жирно будет? — спросила служанка.
— В самый раз, моя дорогая! И оставьте этот наглый тон, который не приличествует людям вашего сословия. Накрывая на стол, поставьте лишний прибор. Мы пригласили к ужину почтенного мистера Сиднея Теренса Триггса.
— Боже! — воскликнула служанка. — Детектив из Лондона!
— И не забудьте, Уокер, поставить красное велюровое кресло слева от камина для леди Флоренс Хоннибингл.
— Где уж забыть, — сказала Молли.
Эта святая традиция дома Памкинс в дни приемов никогда не нарушалась. Уютное кресло, обтянутое утрехтским велюром, всегда ставилось у каминной решетки независимо от того, разжигался или не разжигался огонь в очаге из кованой меди, но оно всегда оставалось пустым. Молли Снагг ни разу не довелось лицезреть леди Хоннибингл, но люди, приходившие на чаепитие сестер Памкинс, не переставали говорить о ней.
Служанка, которая прибыла из Кингстона три года тому назад, не могла не осведомиться о столь высокопоставленной персоне.
Аптекарь Пайкрофт с загадочной улыбкой ответил, что сия знатная дама иногда пользуется его услугами, но не мог или не хотел сказать, где она живет.
Мясник Фримантл, человек грубый и неприветливый, пробормотал:
— А, старуха Хоннибингл! Оставьте меня в покое, это не мое дело. Спросите у своих хозяек. Им известно больше, чем мне.
А весельчак Ревинус рассмеялся прямо в лицо.
— Я ей не продал и крошки сухарика, моя милая. Но если вас разбирает любопытство, могу сообщить, что во времена моей молодости в веселом квартале Уоппинг проживала некая Хоннибингл. Правда, она была не леди, а торговала вразнос устрицами и маринованной семгой. Быть может, речь идет о ней или об одной из ее семерых сестер.
Художник Сламбот предложил ей купить портрет леди, исполненный его собственной рукой.
Молли собиралась обратиться к служащим мэрии, но мисс Патриция проведала про ее любопытство. Последовал бурный разговор с угрозами увольнения, и служанка поклялась не говорить ни слова о незримой леди, кроме как по случаю приемов.
Однако кое-какие мысли у нее возникли. В глубине необъятного парка сэра Бруди, на окраине лиственничной рощи, стояла престранная постройка — двухэтажный павильон с окнами, зашторенными бархатом гранатового цвета.
Однажды, гуляя с рассыльным из соседней округи, Молли оказалась в окрестностях этого домика.
Вдруг перед ними возник лесничий, бесцеремонно изгнавший их из запретных владений; с этого момента Молли уверилась, что лесной домик служил приютом для леди Хоннибингл.
— Ступайте, — приказала мисс Памкинс, — и предупредите моих сестер, что пора приступать к туалету.
Дебора и Руфь Памкинс в это время пересчитывали катушки с нитками, укладывали булавки, мотали шерсть и шнуровку.
Молли не любила Дебору, женщину зловредную и мстительную, но ее влекло к мисс Руфь, младшей из сестер Памкинс, которая выглядела бы красивой, не одевайся она по устаревшей моде.
И пока средняя сестра, блея овечкой, поднималась по лестнице в свою комнату, Молли успела шепнуть на ухо Руфи:
— Вы знаете, мисс Руфь, сегодня у нас ужинает детектив из Лондона!
— А он придет? — с сомнением спросила Руфь и скорчила гримаску. — Говорят, полицейские не очень общительные люди.
— Я его видела, — возразила Молли Снагг. — Он мне кажется ласковым и добрым. С сержантом Лэммлом его и сравнивать нельзя; тот только и думает, как бы заковать вас в наручники.
— Быть может, он расскажет, что приключилось с бедным мистером Кобвелом, — сказала Руфь Памкинс.
— Приключилось?
— Конечно! Только он это знает. Эти лондонские полицейские знают все тайны.
— Может, спросить у него… — начала было Молли.
— Что именно, моя милая?
— А ничего, мисс Руфь! — спохватилась служанка, и щеки ее чуть порозовели.
Она подумала о леди Хоннибингл, но не осмелилась открыться даже Руфи.
За несколько минут до того, как часы в гостиной пробили четыре раза, в нее величественно вплыла мисс Патриция.
В просторной комнате с высокими потолками, оклеенной канареечно-желтыми обоями, стояли стулья, обтянутые штофом, навощенный стол красного дерева и красное велюровое кресло. Над камином из узорчатого мрамора высилось громадное зеркало зеленоватого стекла, а рядом торчали две лампы с круглыми колпаками, которые зажигали с наступлением ночи.
На стенах висели дагерротипы и два больших писаных маслом портрета импозантных джентльменов в париках и жабо, которых сестры Памкинс считали своими предками, хотя приобрели их у старьевщика Джеймс-Маркета.
Каминные часы с маятником, изображавшие бородатого старца с грозным серпом в руке, не ходили, а звучный счет секундам вели часы с кукушкой из Шварцвальда. Когда шумный механизм издал металлический скрип, предваряющий появление деревянной птицы, которая должна была прокуковать четыре раза, мисс Патриция уткнулась носом в окно и рявкнула: