Я ошибся улицей, дверью, ключ может открыть тысячу и один замок… а сколько улиц походят одна на другую.
В каком-то неизвестном мне квартале Лондона, на какой-то неведомой мне улице, в безвестном доме я убил людей, которых никогда не видел и о которых никогда ничего не узнаю.
— Официант, виски!
Маленькая любимая женщина в облаке аромата вербены
Конечно, можно было бы посочувствовать в их несчастье…
И было у Хильдесхайма и Бобби Мооса намерение совершить преступление. Но тройное солнце ламп, разъяренный взгляд Кавендиша, хозяина бара, злая ночь, следящая через окна за горячим золотом виски, превратили их в трусов.
И будучи трусами, они скалились в улыбке, наблюдая за сворой гуляк в смокингах и белоснежных манишках.
Жалкие, бледные мужчины с опухшими лицами, которые пахли французскими духами и страдали от кариеса. Но сопровождавшие их женщины были прекрасны — белая роскошь их обнаженных плечи и рук сладострастно выглядывала из вызывающе богатых мехов.
В каждой складке их плоти сверкали драгоценности, а их тошнотворные приятели вытаскивали из карманов туго набитые бумажники, похожие на толстые книжки, переплетенные в венецианскую кожу или кожу серых ящериц.
…Между тем, Кавендиш поил в кредит уже целую неделю двоих негодяев, и они уже были сильно пьяны.
Хильдесхайм подрался в районе Доусона с двумя одичавшими лабрадорами, он колотил их по голове железяками.
Бобби Моос хвастался, что в одиночку справился с двумя неграми где-то в Чаде, а Бобби Моос — клянусь всеми виски Англии, Шотландии и Ирландии! — не склонен к вранью.
Они засмеялись, как пай-мальчики, когда один из господ бросил им в волосы горящую спичку.
Жирные лохмы Хильдесхайма испустили струю густого вонючего дыма к потолку, и вся компания расхохоталась, когда на подбородке Бобби вздулся жемчужный пузырь.
Но Хильдесхайм и Бобби Моос до слез смеялись вместе с ними!
Они действительно радовались до глубины души, но те, кто был знаком с их взглядом, знали, что мысленно они уже вдалеке от бара, где-то в населенной призраками ночи порта, что их смех в настоящую минуту вырвался из бара и летел к какому-то еще неведомому измерению, в будущее.
И это будущее, наполненное истинно королевской радостью для Хильдесхайма и Бобби Мооса, придет через несколько часов, когда закроются деревянные веки, скрыв розовые глаза бара Зачарованный город, когда красная и усталая луна покатится в черном небе, цепляясь за реи и тросы такелажа в начавшейся охоте за призраками и кошмарами.
Бум! Бам! Дзинь! Трах! Трах!
Джаз-банд гремел убийственной музыкой. Виски безостановочно лилось в глотки, потому что гуляки платили, и виски имело привкус меди и крови.
Стрелки настенных часов издевательски прыгали, их движение напоминало полет косы. Близился час закрытия бара.
Бобби Моос ногтем проверил остроту лезвия своего ножа, а Хильдесхайм пел.
Хильдесхайм пел!
Это был вопль, с трудом вырывавшийся из глотки, нечто вроде дикого рыка, неповторимый рев далекого урагана. Это было эхо бури в его сердце.
— Дамы и господа, — сказал Кавендиш, — сожалею, но пришел час закрытия заведения.
Джаз-банд затих.
Перезвон настенных часов напомнил звон вестминстерских колоколов.
Воцарилась ужасная тишина.
— Ах! — вздохнул Хильдесхайм.
— Ах! — вздохнул Бобби Моос.
Компания гуляк почуяла смерть.
Из группы перепуганных, мгновенно протрезвевших гуляк выступила женщина. Ее гибкое тело скрывалось под просторным манто из кротовых шкурок, бросавших отблески золота и старой слоновой кости. У нее был удивительный фиолетовый цвет глаз с лунными блестками.
Она взяла толстую руку Кавендиша.
— Сэр, — умоляюще произнесла она, — еще минутку…
— Время, — ответил Кавендиш, — полиция очень строга.
— Меня зовут Долли Натчинсон, — сказала она, — из Ковент-Гардена. Я хочу спеть для этих господ.
— Долли, — вмешался один из отвратительных манекенов, — я запрещаю вам…
— Вы не можете ничего запрещать мне, мистер Стапплби, — тем более называть меня Долли.
Ах, как она была прекрасна, эта женщина богачей.
Она запела.
Арию, в которой Баттерфляй выплакивает всю свою тоску брошенной женщины.
Маленькая любимая женщина в облаке аромата вербены…
И из громадных фиолетовых глаз потекли слезы.
Когда дверь закрылась за гуляками, Бобби Моос встал.
— Останься, — сказал Хильдесхайм.