Особым успехом пользовалась упомянутая рубрика «Говорят.». В ней Иосиф в пух и прах разбивал сплетников. Особо ретивых мог назвать по фамилии. Чтобы в другой раз было неповадно.
Наконец, газета приобрела солидный вид. Она не писалась от руки, а печаталась на гектографе. Несмотря на эти достижения прогресса, мало что изменилось. Прямо с утра в пятницу народ толпился, вскипал, хотел быть в первых рядах. Зато если кому-то достался номер, то на лицах читалось: мы приобщились, а у вас это впереди.
Ко всему привыкаешь. К тому, что у нас свое издание. Даже к тому, что оно печатается на специальной машине. Единственное, чему и сейчас я удивляюсь — как быстро текущие новости превращались в черные буковки! Обнаруживая в газете знакомое имя, мы едва ли не протирали глаза.
Такое не испытаешь в парикмахерской и в фотоателье. Может, только в театре. Я уже говорил, что мы смотрели на сцену, а видели себя. Не себя — так нашего общего друга. Он размахивал единственной рукой и буквально рвался из плена.
К этим радостям прибавьте качество бумаги. Она была белая и гладкая. Настоящая японская. Ни «Речь», ни «Петербургские ведомости» о такой не мечтали. Правда, тираж скромный. Экземпляров двести-двести пятьдесят. Из расчета — один номер на двух-трех читателей.
Четыре номера стоили пять сэнов. Рядовые, как вы помните, получали пятьдесят. Хватало на газету, театр и кое-что еще. Самые экономные хоть немного откладывали на черный день.
Я сейчас рассказываю, а у самого мурашки по коже. Уж очень хочется вновь ощутить холодок белого листа. Прочитать заголовки — и улыбнуться прошлому. Так достаешь письмо из почтового ящика и сразу видишь, от кого оно пришло.
Мечтай, мечтай! Все экземпляры уничтожили по пути в Россию. Кто захочет, чтобы местный чиновник тебя отловил и тобой же закусил? Довел до полного несуществования своими вопросами: где разрешение? Что за плен такой, если позволено то, что на родине запрещено?
Понимаете, почему газеты сжигали, а пепел закапывали в землю? Иногда, правда, кто-нибудь не выдержит — и припрячет осьмушку листа. Как-никак свидетельство. Скептики ухмыльнутся, а мы вытащим этот обрывок: теперь верите, что все было так?
Обычно люди ничего не боятся, кроме цензоров. Сочинят что-то, а потом думают: зачем дразнить? Ну и на всякий случай вычеркнут. Наш Иосиф не такой. К непрошеным читателям своих писем он снисходителен. И, уж точно, не делает вид, будто о них не догадывается. Если что — обращается напрямую.
«Хотя японские переводчики сильно заняты и просили поэтому нас писать письма по возможности кратче, но я уверен, что ради особенного случая они сделают исключение и будут любезны пропустить мое письмо, несмотря на его длину».
Как видите, Трумпельдор едва не сочувствует. Дел у цензоров много, а тут еще он. Может, им лучше передохнуть? Тем более что лукавство не в его характере. Да и зачем что-то скрывать от отца? Это как раз тот случай, когда «писать. кратче» неправильно.
Следующий абзац начинается с вопроса. Да, с того самого. Сколько раз он его задавал! Спросишь отца: «Помнишь.» — и разольешь по стаканам. И — давай вспоминать. Чем меньше вина в бутылке, тем больше ситуация проясняется.
«Помнишь, как-то в письме ты выражал уверенность, что на поле брани, так же как и в личной жизни, я не посрамлю ни твоего имени, ни имени еврейства, ни имени русской армии. Между прочим, ты высказал как-то желание, чтобы я удостоился награды — Знака Отличия Военного Ордена и производства в унтер-офицеры. Хотя для получения награды в большинстве случаев надо столько же недостойной настойчивости, сколько и положительных духовных качеств, а я настолько горд, что никогда не унизился до напоминаний и тонких намеков, — однако я унтер-офицер, имею Знак Отличия Воен. Ордена 4-й степени и, кроме того, представлен еще к 3-й и 2-й степеням.
С гордостью могу сказать, что я добился этого как честный человек, исключительно на поле брани. Я исполнил свой долг, и моя совесть спокойна. Теперь я желаю только одного, чтобы вы все там — особенно мамаша и ты — не особенно печалились, что при этом я потерял левую руку. Еще раз прошу не печалиться о руке; во-первых, печалью делу не поможешь, а во-вторых, есть много таких, которые потеряли правые и даже обе руки, да и то живут. Я же со своей правой, которой, между прочим, пишу это письмо, надеюсь устроиться так, что и двурукие будут, пожалуй, завидовать.