Год не восемнадцатый, а двадцатый. Дела у его армии плохи. Швыряло с места на место — и вот наконец из Константинополя он попадает в Сербию. Живет в городе Панчеве, на Церковной, 71. Больше «опросный лист» не сообщает ничего. У других могила, а у него адрес. Словно прямо отсюда он попал на небо.
У прочих членов семейства дела не лучше. Все поучаствовали в истории. Уж на что Дора человек тихий, вечно погруженный в готовку и дочкины уроки, но и ее захватил этот вихрь. Как в двадцать третьем у нее начались проблемы, так долго не отпускали.
Дора никак не могла взять в толк: почему расстреляли ее мужа? Будто сама не знала, что он пошел не в Красную, а в Белую армию. Да и к дальнейшим его шагам имелись претензии. Мало того, что не уехал, но еще вписался в мирную жизнь.
Что делают с непонимающими? Сперва объясняют по-хорошему, а потом переходят к вопросам. Почему не отреклась? Отчего личное поставила выше общего? Тут Дора совсем скисла и уже подумывала о новой встрече с мужем.
Оказалось все не так страшно. Всего-навсего ссылка в Мари-Билямор. Место это в Марийской области не очень гостеприимное, но фельдшера нужны везде. Памятуя об опыте отца и брата, Дора пошла в медицину. Как умела, лечила людей и животных.
Правда, покоя не было. Вплоть до сорок первого года она чувствовала себя чужой. Зато с началом войны ситуация изменилась.
Еще раз вспомним: если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету. Раз ей нельзя в Ленинград, то в эти края двинулись ленинградцы. Сейчас сюда не ссылали, а эвакуировались. Вскоре приехали племянники — дочь сестры Софьи с детьми.
Прежде она улыбалась редко, а теперь как захохочет! Гости тоже себе в этом не отказывали. Бывало, набьются в ее комнатку — и давай смеяться. Так же тесно и весело было в ростовском доме.
Хоть это и правда, но не вся. Нужно помнить, какой ценой это получилось. Свое место в машине через Ладогу сестра Софья отдала дочери и внукам. Поэтому они здесь, а она в братской могиле.
Лежит ее сестра в тесноте и холоде, без имени и фамилии. Правда, многим ленинградцам и этого не досталось. Их зарыли по дороге за водой, во дворе дома. Да мало ли таких мест! Почти не осталось в городе улиц, где бы кого-нибудь не похоронили.
Значит, в этой семье жертвовали собой все. Кому труднее — можно не объяснять. То, что мужчину лишь взбодрит — женщине оказывается непосильно. Дору и Любу потрепало так, что их не узнавали. Всмотрятся — и спрашивают: это действительно ты?
Еще не забыл, дорогой праправнук, как одна сестра осталась на второй год, а другая так и норовила ее уколоть? Сейчас стало не до соперничества. Правда, быть внимательным тоже не получалось. Слишком большое расстояние их разделяло.
Для финала этой главки сорока кое-что принесла на хвосте, и я сейчас этим поделюсь.
После ссылки Дора получила «минус». «Минус» Москва, Ленинград, еще городов двадцать. Она выбрала Петрозаводск. Все же не так далеко до Питера, где жила Люба. Хотя бы раз в полгода можно увидеться. Сестры закроются в кухне — и давай шептаться. Говорили о прошлом. О том, что им доступно и куда прочим путь закрыт.
Имеет право автор на блажь? Закончим эти воспоминания на кухне питерской хрущевки. Свет тусклый, но иного не надо, ведь глаза горят ярко. Две пожилые женщины обсуждают мировую историю. Говорят, что все бы так и шло, если бы не их брат. Пусть это не помогло ни им, ни ему, но кое-что прояснилось. Многие уже не сомневаются в том, что дважды два не четыре, а семь.
КОММЕНТАРИЙ ПУБЛИКАТОРА
Считается, что публикатор — человек скучный. Сидит такой Акакий Акакиевич и к каждой неясности старается прибавить хоть одну сноску. Иногда примечания оказываются больше текста. Как этому не порадоваться! Обычно скрюченной спине не выпрямиться, а глазам не поглядеть вдаль!
Не имею возможности приложить фото, но, поверьте, это не я. Трумпельдор для меня не повод для уточнений, а едва не знакомый. Человек, о котором думаешь в сослагательном наклонении: а если не так, а иначе? А если даже и так, то, может, тут есть другой смысл?
В связи с прочими участниками у меня тоже имелись предположения. Как-то меня осенило, что Белоцерковский не мог не оставить записки. Доказательства? Почти никаких. Называл себя историком — раз. Столько лет держал у себя архив — два. Кому еще этим заняться — три.
Я чуть ли не представлял эту рукопись. Впрочем, кто поверит моим фантазиям? Скорее всего, бумаги Белоцерковского находятся там же, где документы его приятеля. Так что вариант у меня был один. Следовало оправиться в иерусалимский архив.