— Неужели? — удивился Бонтэн.
— А вот этот футляр из красного сафьяна, в нем лежат мои инструменты.
Бонтэн протянул за ним руку, но дядя удержал ее, сказав:
— Нет, этого вы по закону не имеете права описывать, это орудие моего ремесла.
— А я все же хотел бы… — сказал господин Бонтэн.
— Вот пробочник из слоновой кости с серебряной отделкой, его я стараюсь всегда спасти от своих кредиторов, так как мне он нужнее, чем им.
— Но если вы собираетесь оставить себе все, что вам может понадобиться, то я, пожалуй, ничего не смогу увезти отсюда.
— Будьте покойны, — сказал дядя. — Вот видите, на полке стоят несколько старых пузырьков из-под лекарства. Правда, некоторые из них треснули, и за целость их я не ручаюсь, забирайте их со всеми ютящимися в них пауками. А вот другая полка, на ней чучело ястреба, выставите его у себя на окне, оно будет служить вам вывеской.
— Господин Ратери! — воскликнул Бонтэн.
— А вот свадебный парик Машкура, но его я вам не предлагаю, так как знаю, что пока вы носите только накладной вихор.
— А вы почем знаете! — вскричал Бонтэн, все сильнее и сильнее раздражаясь.
— А вот в этой банке, — с невозмутимым хладнокровием продолжал Бенжамен, — находится ленточный глист в спирту, вы можете сделать из него подвязки госпоже Бонтэн и вашим детям. Конечно, жаль уродовать такой прекрасный экземпляр, вы могли бы хвалиться, что владеете самым длинным на свете существом, не исключая даже змеи боа. Цену назначьте сами.
— Да вы издеваетесь надо мной, господин Ратери, все эти вещи ничего не стоят.
— Знаю, — ответил дядя, — но зато вы ничего не платите судебному приставу. Держите, вот, например, вещь, которая покроет весь мой долг. Это почечный камень, извлеченный года два-три тому назад из мочевого пузыря господина мэра. Вставьте его в табакерку, оправьте золотым ободком и несколькими драгоценными каменьями, и можете сделать прелестный подарок ко дню рождения госпоже Бонтэн.
Разъяренный Бонтэн направился к двери.
— Еще минутку, — удерживая его за полы, сказал дядя, — куда вы так торопитесь, господин Бонтэн? Я показал вам только незначительную часть моих сокровищ. Вот старинная гравюра, изображающая Гиппократа, отца медицины, ручаюсь вам за сходство, вот три разрозненных тома «Медицинского вестника», они помогут вам скоротать долгие зимние вечера.
— Повторяю вам, господин Ратери…
— Боже мой, да не сердитесь, папаша Бонтэн, ну вот, наконец, мы добрались до самого ценного в моей комнате.
И, открыв старый шкап, дядя вытащил из него и бросил к ногам суконщика два старых камзола. Из них вырвалось облако пыли, от которой тот раскашлялся, и потревоженная стая пауков разбежалась по комнате.
— Держите! — сказал дядя Бонтэну. — Вот два последних сшитых вами камзола, вы постыдно обманули меня, не прошло и двух дней, как они полиняли, поблекли, как лепестки розы и ни на что больше не пригодились, как только на окраску пасхальных яиц детям моей дорогой сестры. За это с вас следовало бы еще вычесть.
— Довольно! — Закричал возмущенный Бонтэн. — Это слишком, никогда еще никто не издевался так над своими кредиторами, как вы. Завтра утром вы услышите обо мне, господин Ратери.
— Тем лучше, мне всегда будет приятно узнать, что вы находитесь в добром здоровьи. Кстати, господин Бонтэн, вы забыли старую ленту от моей косы.
Не успел Бонтэн уйти, как вошел адвокат Паж и застал дядю хохочущим во все горло.
— Что ты сделал с Бонтэном? Я встретил его на лестнице красным от гнева и в таком исступлении, что он даже не поздоровался со мной.
— Этот старый дурак рассердился на меня за то, что я сижу без денег, точно меня это меньше огорчает, чем его.
— Так у тебя нет денег? Жаль, жаль, а я пришел предложить тебе золотое дельце.
— Все равно, предлагай.
— Викарий Джиаркос хочет отделаться от бочонка бургундского, который ему подарила одна из его почитательниц. Доктор Арну нашел у него катар желудка и запретил ему на некоторое время спиртные напитки, и он боится, что вино прокиснет, и хочет его продать, а на вырученные деньги приобрести обстановку одной молоденькой сироте, недавно потерявшей тетку, и таким образом ты можешь сделать одновременно и доброе дело и выгодную покупку.
— Да, но доброе дело сделать без денег очень трудно, добрые дела дороги и не каждому по карману. А каково вино?
— Изумительно, — прищелкнув языком, ответил Паж, — он дал мне испробовать — это первосортное бургундское.
— Сколько же он хочет за него, этот трезвенник Джиаркос?
— Двадцать пять франков, — ответил Паж.
— У меня есть только двадцать; если он согласен продать за эту сумму, то я покупаю у него вино, а угощение закажем в кредит.
— Нет, надо брать либо за двадцать пять, либо отказаться от него совсем. Согласись, что спасти от нищеты и предохранить от порока сироту, заплатив за это всего двадцать пять франков, не дорого.
— А не можешь ли ты, Паж, добавить своих пять франков, и мы купили бы вино вместе?
— Увы, вот уже пятнадцать дней, как я сижу без гроша. Можно подумать, что звонкая монета боится господина Каллона и куда-то скрывается.
— Тогда не будем больше говорить об этом.
В ответ Паж только тяжело вздохнул.
В это время в комнату вошла бабушка, держа в руках сверток белого холста, запеленутый наподобие младенца Иисуса.
— Возьми, Бенжамен. — Обратилась она к дяде, — какая удачная покупка! Я еще сегодня утром приметила этот холст на ярмарке, вспомнила, что у тебя нет сорочек, и решила купить его для тебя. Госпожа Авриль давала за него торговцу семьдесят пять франков. Торговец не согласился и ушел, но по тому, как она смотрела ему вслед, я поняла, что она его окликнет. «Покажите-ка мне ваш холст», — сказала я крестьянину и предложила ему восемьдесят франков. Я не думала, что он согласится на эту цену: этому холсту цена сто двадцать франков, и госпожа Авриль очень рассердилась на меня за то, что я перехватила у нее покупку.
— И вы купили этот холст? Купили его, купили…
— Ну, да, купила, — совершенно не понимая возбуждения дяди, ответила бабушка, — невозможно теперь от него отказаться, крестьянин стоит внизу и ждет денег.
— Да убирайтесь вы к черту! — заорал дядя, бросая через всю комнату сверток с холстом, — вы… то есть, простите, дорогая сестра, простите и не убирайтесь к черту, это слишком далеко, но идите и отдайте ваш холст торговцу, у меня нет денег.
— А где же деньги, полученные сегодня от маркиза де Камбиза? — спросила бабушка.
— Боже ты мой, но они не мои, господин Камбиз прислал мне слишком много.
— Как это слишком много? — с недоумением переспросила бабушка.
— Ну, да, слишком много, дорогая сестра, слишком много, слышите вы, слишком много. Он прислал за операцию вместо двадцати франков — пятьдесят экю.
— И ты такой дурак, что собираешься вернуть ему эти деньги. Попробовал бы мой муж сыграть со мной такую шутку.
— А я такой дурак, что поделаешь, не всем быть такими умными, каким вы желаете, чтобы был ваш Машкур. Да, я — дурак и не раскаиваюсь в этом, я не желаю из угоды вам сделаться шарлатаном. Боже мой! боже мой! как трудно оставаться честным в этом мире, когда даже самые близкие и дорогие готовы ввести нас в искушение.
— Но, несчастный, ты совершенно гол и бос, у тебя нет ни одной приличной пары шелковых чулок, твои рубашки, когда их чинишь с одной стороны, расползаются с другой.
— И вы считаете, что это достаточно уважительная причина, чтобы я поступал нечестно, дорогая сестра?
— Но когда же ты расплатишься со своими кредиторами?
— Когда у меня будут деньги, вот и всё. Предлагаю любому богачу поступить честнее.
— А что сказать торговцу холстом?
— Все, что вам взбредет в голову. Скажите ему, что я не ношу сорочек или что у меня лежит их в шкапу три дюжины, разрешаю ему примириться с любым объяснением.
— Бедняга Бенжамен, — сказала, унося сверток холста, бабушка, — при всем твоем уме ты все же на всю жизнь останешься дураком.
— А ведь твоя сестра права, — добавил адвокат Паж, — ты доводишь честность до глупости, бургундское нам все равно не достанется.