Дон Матео, опершись на балюстраду и глядя во двор, размышлял о том, что ночь промелькнула чересчур быстро и что его успех был слишком кратковременным. А ему хотелось всласть упиться им! О, если бы он мог продлить эту чудесную ночь, которой не суждено повториться. Пусть уж, по крайней мере, в памяти знатных гостей глубоко запечатлеется всё, что здесь происходило, пусть из неё не сотрётся ни одна, даже самая мельчайшая, подробность!
Только граф и Клотильда были всем довольны. Порою их взгляды встречались, и губы их трогала взволнованная улыбка. Наконец настало время расставанья. Молодые крепко обняли донью Луису, которая, вопреки приличиям, не смогла сдержать слёз, и в сопровождении гостей направились к выходу, где и завершилась церемония прощания. Снова начались уже знакомые нам по началу торжества рукопожатия, поздравления и объятия, ставшие, однако, гораздо более вялыми, словно тревожная атмосфера угнетала гостей.
Граф и Клотильда соли в карету, и она тронулась. Виктор с места погнал лошадей галопом. Через полчаса супруги с замирающим от счастья сердцем, прильнув друг к другу и обмениваясь страстными взглядами, сидели ужо в одном из комфортабельных вагонов поезда, направлявшегося в Вильянуэву. Железнодорожная компания из уважении к знатности супругов предоставила им целый вагон, увозивший их теперь на роскошную виллу, которая находилась в нескольких милях от Гаваны, — графская чета собиралась провести там медовый месяц.
Чудесное утро! Над головой — ослепительно синее небо, озарённое на востоке красноватыми отблесками восходящего солнца; лучи его уже заливают светом бесчисленные облака, нависшие на горизонте над извилистой цепью зелёных холмов. Поезд, выбрасывая из широкой трубы клубы чёрного дыма, стремительно пересекает поля. Посевы и деревья радуют глаз яркой зеленью, омытой обильными росами и напоенной влагой речек и ручейков, что бегут по прихотливо извилистым руслам вдоль берегов, окаймлённых зарослями тростника и бамбука и рощами пальм, листву которых медленно колышут первые порывы утреннего ветерка.
Граф и Клотильда с удовольствием делились впечатлениями от дорожных пейзажей, сменявшихся с калейдоскопической быстротой, по мере того как поезд продолжал свой стремительный бег.
Ветер врывался в окна, шевелил волосы Клотильды и порою сбрасывал мантилью, изящно накинутую на плечи. Тогда граф, спеша проявить заботливость, брал ткань кончиками пальцев и возвращал её на прежнее место. Прикосновение к густым шёлковым и чёрным как смоль волосам жены наполняло его новым, неизведанным доныне сладостным чувством.
XIV. Канцелярия действует
— А на кого списали долг? С доном Мануэлем договорились?
— Пришлось попотеть, но дело доведено до конца.
— Как идёт сбор денег на памятник Колумбу?
В кассу поступило тысяча триста песо.
— Ну, а насчёт вознаграждения журналисту?
— Он согласен и на половину… Я же говорил!
— А как дела с поставками фасоли?
— Я доказал полковнику, что мы не отвечаем за червей, которые завелись в фасоли, и что гарнизон уже съел её, а жалоб не поступало.
— Значит, всё в порядке, и мы как истцы получим тысяч десять дуро с хвостиком.
Так через две недели светлейший сеньор граф Ковео, уже вернувшийся из провинции, беседовал у себя в кабинете со своим верным секретарём доном Матео. Судя по благодушной улыбке начальника, с комфортом восседавшего за огромным столом, ответы секретаря вполне удовлетворяли графа.
За этими вопросами последовало такое множество других, что секретарь уже не мог отвечать на них с прежней чёткостью; это не замедлило сказаться на поведении и выражении лица начальника. Он то хмурил брови, то бормотал какие-то слова, то сильно ударял кулаком по столу.
Кончив расспросы, граф погрузился в раздумье. Как! Он вернулся в канцелярию, оставив вольготную жизнь ради проклятых дел, и ему всё ещё не привалил солидный куш? Дон Ковео снова досадовал на судьбу. У него было всё: богатство, почёт, влиятельные знакомые, красивая жена, и тем не менее он не был доволен.
Приёмная была набита посетителями, просившими аудиенции у графа, но, поскольку это был первый день после его возвращения, он, сославшись на занятость, приказал никого к себе не впускать.
Правда, один раз дон Ковео приблизился к двери, отделявшей кабинет от приёмной: ему вдруг захотелось открыть её и развеять своё дурное настроение беседой с просителями, но он тут же отпрянул назад, подумав, что, вероятнее всего, такие разговоры только нагонят на него скуку. Тогда он поудобнее уселся в кресле и, погрузившись в раздумье, принялся выразительно жестикулировать.