Стравинский, Пикассо и Матисс уже были в нашем списке. Полагая, что месье Дягилев гораздо лучше нас разбирается в искусстве, мы решили включить в список и Дерена. Все эти люди находились в Париже.
Мы начали со Стравинского. Ясмин заявилась к нему как раз в тот момент, когда он сидел за роялем и работал над «Петрушкой». Он был скорее удивлен, чем рассержен.
— Здравствуйте, — привстал он. — Вы кто?
— Я приехала из Англии, чтобы угостить вас шоколадом, — ответила она.
Эта нелепая реплика, которую Ясмин еще много раз предстояло произнести, совершенно обезоружила милого, дружелюбного человека. Все остальное было просто, и хотя мне не терпелось узнать все непристойные подробности, Ясмин упорно хранила молчание.
— Ты могла бы хоть рассказать, что он за человек.
— Ослепительно яркий, — улыбнулась она. — Блистательный, умный, быстрый. У него огромная голова и нос, похожий на вареное яйцо.
— Он гений?
— Да, — ответила она. — Он гений. В нем искра Божья, как и у Моне, и Ренуара.
— Что за искра? — спросил я. — Где она? Видна в его глазах?
— Нет, — покачала головой она. — Ее нигде не видно, она просто есть, и все. Ты ее чувствуешь. Как невидимый нимб.
От Стравинского я получил пятьдесят соломинок.
Теперь настала очередь Пикассо. В то время его мастерская помещалась на Рю де ла Боэти. Я высадил Ясмин перед покосившейся дверью с облупившейся коричневой краской. Не было ни звонка, ни молоточка, поэтому Ясмин просто толкнула дверь и вошла. Я ждал ее в машине, читая «Кузину Бетти» — я до сих пор считаю эту книгу лучшим произведением старого французского классика.
Не успел я прочесть и четырех страниц, как дверца машины распахнулась, и Ясмин рухнула на сиденье рядом со мной. Ее волосы растрепались, и она дышала тяжело, как кашалот.
— Господи, Ясмин! Что с тобой?
— Боже! — простонала она. — О Боже мой!
— Он тебя выгнал? — допытывался я. — Ударил?
Она едва дышала и не могла говорить. Струйка пота стекала у нее со лба. Глядя на нее, можно было подумать, что она четыре раза обежала вокруг квартала, спасаясь от маньяка с огромным ножом. Я ждал, когда она немного остынет.
— Не волнуйся, — успокаивал ее я. — Не могло же нам постоянно везти.
— Он дьявол! — наконец выдохнула она.
— Что он с тобой сделал?
— Это бык какой-то!
— Рассказывай.
— Он что-то писал на огромном холсте, когда я вошла. Он обернулся, его глаза широко открылись и стали круглыми, как блюдца, и почернели. Он крикнул «Оле!» или что-то в этом роде и двинулся ко мне очень медленно, слегка приседая, как будто собирался прыгнуть…
— И он прыгнул?
— Да, прыгнул.
— Боже правый.
— Он даже не отложил кисть.
— Значит, тебе не удалось надеть на него макинтош?
— Боюсь, что нет. У меня не было времени даже открыть сумочку.
— Вот, черт!
— На меня обрушился ураган, Освальд.
— А ты не могла его как-нибудь успокоить? Помнишь, как ты остановила старика Уорсли?
— Этого ничто бы не остановило.
— Все произошло на полу?
— Нет. Он опрокинул меня на какую-то грязную кушетку, там кругом разбросаны тюбики с красками.
— Ты сама вся в краске. Посмотри на свое платье.
— Я уже видела.
Я знал, что нельзя винить Ясмин за провал. Но все равно разозлился. Это была наша первая неудача, и я надеялся, что их будет не слишком много.
— Знаешь, что он сделал потом? — спросила Ясмин. — Он просто застегнул брюки и сказал: «Благодарю вас, мадемуазель, вы меня освежили. А теперь я должен вернуться к работе». И он отвернулся, Освальд! Ты представляешь? Он просто отвернулся и снова принялся за картину!
— Он испанец, — заметил я, — как и Альфонсо.
Я вышел из машины и пусковой ручкой завел мотор. Когда я сел обратно, Ясмин причесывалась перед зеркалом в машине.
— Стыдно признаться, — заявила она, — но он мне понравился.
— Я так и понял.
— Феноменальная энергия.
— Скажи мне, — спросил я, — а месье Пикассо — гений?
— Да, — ответила она. — Вне всяких сомнений. Когда-нибудь он станет страшно знаменитым.
— Проклятие!