Мне не разрешают ехать в машине с Чарли: нет места. Доктор предлагает мне отправиться в больницу своим ходом, они встретят меня там. В конце разговора он несколько раз повторяет, чтобы я не испугалась, если увижу Чарли с подключенным дыхательным аппаратом; это всего лишь маленькая трубочка, ее легко вытащить. Он улыбается, старается говорить ободряюще, а потом возвращается к Чарли. Я в ответ только киваю. Чего я действительно хочу сказать, так это: «Не паниковать? Ты что, рехнулся?» Я могу паниковать с криками и рыданиями, могу биться в бесшумной истерике в уголочке, но не паниковать вообще я абсолютно точно не могу. Давай воткнем трубку тебе в горло и покроем тебя ужасными синяками, и ты не паникуй, а мы с Чарли пойдем домой. И пусть бы все эти люди, рассматривающие моего голого сына, пошли на х… и оставили нас в покое. Мне очень хочется ударить кого-нибудь или разбить что-нибудь. Я хочу закатить грандиозную сцену. Они что, не понимают, что происходит? Как они могут оставаться такими спокойными? Меня переполняют ужас и гнев.
Мне очень хочется выйти из комнаты и идти куда-нибудь, пока я не дойду до того места, где можно упасть. Но я не могу оставить Чарли, я знаю, что он все время слышит, что я зову его по имени. Я все время повторяю: «Я здесь, мама здесь, все хорошо, мама здесь, все хорошо», пока меня саму не начинает от этого тошнить. Мне хочется настоять на том, чтобы поехать в машине «скорой помощи», но часть меня просто хочет убежать, и от этого я чувствую себя виноватой и эгоистичной. Меня также не оставляет мысль, что они не разрешают родителям ехать в этой же машине потому, что им придется выполнять какие-то ужасные процедуры по дороге. Я запрещаю себе даже подумать, что это могут быть за процедуры.
Приезжают мама с папой; заметно, что мама плакала, а папа вообще весь как-то сжался, выглядит очень бледным и испуганным. Я не помню, чтобы видела его испуганным когда-либо раньше, только один раз, когда я на велосипеде въехала в речку. Он стоит посередине комнаты и почти шепотом не переставая повторяет: «Бедный малыш», мама стоит рядом с ним, на лице — выражение отчаяния, руками комкает бумажный платочек, не отрываясь смотрит на Чарли. Подходит доктор и говорит что-то папе, и он, похоже, соглашается, что нам пора выезжать на папиной машине и ехать в «Гайз Хоспитал», чтобы быть уже там, когда «скорая» привезет Чарли. Подозреваю, что папа знает, что я не смогу наблюдать, как они будут вывозить Чарли из комнаты.
Я не могу уйти, ничего не сказав Чарли, но не хочу говорить «до свидания», так что в конце концов я бубню что-то о том, что мы едем с дедушкой, что мы встретимся с ним в больнице и что все будет хорошо. Я, кажется, совсем начинаю заговариваться, так что папа берет меня за руку и практически выводит из комнаты. Мама остается с Чарли, пока готовят машину, а потом она поедет домой собрать вещи. Ни я, ни она не знаем точно, какие вещи. Но это не важно. Я бы не ушла, если бы мама не осталась с ним. Она собрала остатки его пижамы, то свернет их, то развернет; стоит и шепчет ему все время что-то.
Дорога в больницу превращается в настоящий кошмар, движение ужасное, а потом мы заблудились. Меня переполняет желание побить других водителей, которые не уступают нам дорогу, и папа едет более агрессивно, чем обычно, подрезает две машины такси и двухэтажный автобус так резко, что у нас обоих захватывает дух. Меня охватывает растущее чувство паники от сознания того, что я так далеко от Чарли, в голову лезут ужасные картины того, что сейчас с ним делают, пока я тут сижу в пробках. Нахожу в сумке свой мобильник, даже не помню, что я его туда клала, наверно, доктор передал с дежурным «скорой помощи».
Звоню в больницу, мне говорят, что Чарли уже везут в «Гайз Хоспитал»; когда уезжали, состояние было стабильное. Затем я звоню Лейле в офис и прошу оставить для нее сообщение, потом звоню Кейт, она начинает плакать. Никак не могу посчитать, сколько времени в Токио, но все равно, больше звонить не могу, сижу молча, пока папа прорывается сквозь поток машин. Наконец находим больницу, но паркуемся на большом расстоянии. Уже стемнело, и очень холодно. Папа дает мне свой пиджак, я замечаю, что он сам дрожит, но пиджак обратно не берет. Мы как бедные родственники идем, спотыкаясь, по улице, ищем вход в больницу, а потом по стрелочкам выходим к педиатрической интенсивной терапии. Приходим наконец, но Чарли нигде не видно. У меня перед глазами встают картины проведения неотложной операции прямо на автостраде, но тут распахиваются двери палаты и ввозят Чарли на огромной кровати, он весь в проводах и капельницах, но, слава богу, без дыхательного аппарата.