Леда спрыгнула на пол, лениво потянулась, и Кедров снова увидел ее всю, с головы до ног, голую, ослепительную, недоступную, как мечта.
— Не уходите, побудьте еще минуту, — сказал он в страшном смятении, боясь, что с ее уходом навсегда померкнет его жизнь.
— Мне скучно, — просто сказала Леда и посмотрела на него добрым, ласковым взглядом, — разве вам может быть приятно, если я останусь для вас, а не для себя?
Не дожидаясь его ответа, она повернулась и пошла, осторожно, как по льду, ступая на высоких золотых каблуках. О, если бы Кедров мог силой охватившей его смертельной тоски превратить свое нескладное загрубевшее тело в стройное тело юноши, если бы его ум не был отравлен ненужными, лживыми словами, если бы у него мог родиться могучий, искренний голос, он нашел бы одно коротенькое слово, способное вернуть ее назад!
Но у него не было искреннего голоса, не было мудрых слов, не было даже смелости унизить себя до конца, броситься на пол, рыдать от горя, ползать на коленях и целовать следы ее ног.
Четыре
Гвардейский поручик Нагурский, плотный, коротко выстриженный, с розовыми висками и пушистыми белокурыми усиками, весь был охвачен радостным ощущением собственного тела, свежего белья, отлично сшитого кителя и тонких лайковых ботинок. Гордой танцующей походкой шел Нагурский по солнечной стороне Невского проспекта, мелодично, в такт позвякивал шпорами, и его голубые заносчивые глаза играли тем же танцующим самовлюбленным блеском. Оттого, что он получил трехнедельный отпуск, что стояла сладострастная солнечная весна, а главное, оттого, что поручик был здоров и молод, ему хотелось громко запеть любимую шансонетку, оскорбить первого незнакомого студента и сказать дерзкий рискованный комплимент первой красивой женщине.
До отхода почтового поезда оставалось целых два часа, денщик с багажом и билетом ждал на Николаевском вокзале, и ничто не могло помешать Нагурскому прогуляться и, кстати, купить сестре, к которой он ехал в Саратов, большую коробку конфет.
Солнце, политая мостовая, спущенные парусиновые маркизы, блестящие цилиндры, яркие зонтики и шляпки делали бесконечную улицу праздничной и нарядной, а когда Нагурский проходил мимо цветочных магазинов, аромат ландышей и сирени, лившийся оттуда, почему-то вызывал в нем наивный женский образ, и его сердце сжималось предчувствием неиспытанного блаженства. И самое будущее представлялось поручику цепью блаженно острых моментов, при мысли о которых у него шевелились ноздри, напрягались мускулы и даже в окончаниях пальцев на руках и на ногах было тягучее сладостное чувство. И несмотря на ясно ощущаемую свежесть белья, эластическую нежность рейтуз и кителя, он чувствовал себя как-то отдельно от одежды, будто он шел по улице голый. Но это не вызывало неловкости, и поручик мысленно готов был молиться своему телу, считал его самым драгоценным, что у него есть, а, встречая женщин, видел их тоже голыми, покорными и бессильными против него.
По трем ступенькам Нагурский поднялся в кондитерскую. Там было прохладно, пахло вареньем и шоколадом и утомительно пестрели витрины с бонбоньерками и фарфоровыми зверями. Груды конфет на стеклянных тарелках, вазы, наполненные прозрачными разноцветными леденцами, громадные шоколадные игрушки — всадники, медведи и башни, — все это было чрезмерно, сказочно и делало самый воздух кондитерской приторно-сладким, а лица продавщиц ненастоящими, кукольными, как бы посыпанными сахарной пудрой.
Покупателей было немного, и из группы незанятых продавщиц отделилась и пошла навстречу офицеру самая красивая и молодая. У нее было такое же, как у остальных, сахарно-белое лицо, а губы казались липкими, как будто только что попробовали горячего малинового сиропа. Белые маленькие ручки упирались кончиками пальцев в два крошечных кармашка на синем шелковом переднике, а растопыренные локти придавали девушке детски-кокетливый вид. И голос у нее был какой-то ненастоящий — сладкий и кукольный:
— Что пожелает месье?
Нагурский посмотрел на продавщицу особым красноречивым взглядом и сказал с неожиданно мелькнувшей дерзкой мыслью:
— Очень много, гораздо больше, чем думает мадемуазель… но, для начала, пять фунтов конфет по два рубля.
— В бонбоньерку или в коробку? — протяжным и безразличным тоном спросила девушка, делая движение к витрине и глядя на офицера через плечо невинными кукольными глазами.
— Лучше в коробку, — идя за нею, отвечал Нагурский, — только, пожалуйста, уложите хорошенько: мне нужно в дорогу, прямо от вас на поезд.
И, посмотрев на часы, добавил взглядом: «Как жаль! Какая ты прелесть! Если бы не отъезд, я бы взял тебя…»
Продавщица улыбнулась одними кончиками губ, слегка наклонила голову и сказала также глазами: «Да, если бы не уезжал, то можно».
Она наполняла коробку, переходя от витрины к витрине и беря конфеты двумя белыми сахарными пальчиками. Обернувшись к офицеру, она небрежно бросила:
— Пожалуйста, скушайте что-нибудь, месье!
И, несмотря на этот небрежный, заученный тон, Нагурский снова услышал в ее словах: «Ты мне очень нравишься, и не надо лишней настойчивости и усилий».
Тогда он подошел к ней, говоря:
— Будьте любезны, мадемуазель, не кладите шоколаду с орехами.
И, нагнувшись вместе с нею к одной из тарелок, быстро спросил:
— В котором часу вы бываете свободны?
Она ответила:
— Не скажу.
Поручик поймал ее играющий взгляд, впился в него своим, выразительно и нежно позвенел шпорами и вдруг, полуоткрыв губы, сделал сонные, замирающие глаза, как будто собирался потерять сознание.
— Почему? Почему? — дважды повторил он искусственно-глухим и страстным шепотом и, указывая продавщице на один из сортов конфет, мгновенно и жгуче скользнул рукой по ее пальцам.
— Вам неинтересно! Вы уезжаете, — покраснев, сказала она.
— Но для вас я, может быть, останусь, — с галантным опереточным жестом возразил поручик.
— Полноте, — сказала она и засмеялась и пошла в соседнюю комнату, в глубину магазина, где на железных листах и в круглых деревянных ситах были разложены глазированные фрукты и каштаны.
— Не торопитесь наполнять коробку, — многозначительно и твердо произнес Нагурский, проходя за продавщицей.
В этом помещении стоял еще более густой запах варенья и шоколада и было темнее, чем в первом. И в молочно-белом полумраке, лившемся из квадратных, закрашенных меловой краской окон, белое личико продавщицы с яркими отчетливыми губами показалось поручику страшно соблазнительным, созданным для поцелуев.
— Поезжайте завтра, — как бы нечаянно сказала она.
Поручик снова поглядел на часы, наклонился над головой продавщицы, вдохнул конфетно-сладкий запах волос и сказал:
— Освободитесь сейчас, а я уеду вечером. Хорошо?
— Нельзя, — серьезно ответила она, — я свободна только после девяти… Я вам положу побольше ананасов, — докончила она, улыбаясь и как бы дразня его.
Нагурский стоял с часами в руках, видел, что стрелка близится к двум, а коробка с конфетами уже наполнилась до краев, и вдруг коротенькая, сумасшедшая мысль ударила ему в голову. И он почувствовал, что в эти одну или две минуты он будет осторожен, смел и прозорлив, как молодой зверь, и все случится так, как ему нужно, ничто не помешает, и женщина не в силах будет сопротивляться.