— К чему притворство, — сказал поручик вслед. — Все равно вы вернетесь ко мне, голубенькие чулочки!
Попадья обернулась и, все еще держась за ручку двери, смотрела на него с презрительным ожиданием.
— К чему притворяться и медлить? — повторил Нагурский. — Вообразите, что все происходит во сне.
— Ха-ха-ха! — неестественно засмеялась она, и в этом смехе поручик услышал сопротивление и покорность, колебанья девичьего стыда и бесстыдное, рассудочное любопытство женщины.
Он быстро подошел к попадье, обхватил ее плечи и грубо привлек ее к себе.
— Как вы смеете, как вы смеете! — твердила она, переступая вместе с офицером темный порог купе.
Погода не изменялась. И в Москве сияло золотое, сладострастное солнце, создававшее на Тверской и на Кузнецком мосту такой же пестрый карнавал цилиндров, зонтиков и шляпок, как в Петербурге на Невском, а из цветочных магазинов, мимо которых проходил Нагурский, так же наивно и сладко пахло ландышами и сиренью.
Нижегородский поезд отходил поздно вечером, и целый день, фланируя по улицам, завтракая и обедая в ресторане, поручик гнал от себя воспоминания о попадье. И все время ему казалось, что воспоминания эти липнут к его безукоризненно чистому кителю и нежным рейтузам, облегающим тугие мускулы ног, а к танцующей и гордой походке прибавилось какое-то новое движение, как будто он что-то хотел с себя сбросить.
Брезгливо вспоминалось, как попадья стояла перед ним на коленях и целовала ему руки, как скучны были эти страстные, благодарные поцелуи и какое у нее было некрасивое, заплаканное лицо. Только при мысли о том, как резко он приказал ей идти спать, поручик самодовольно улыбнулся и шевельнул усами.
По-прежнему он думал, что нет ни одной женщины, которой бы он не мог взять быстро, находчиво и страшно смело, но теперь, после двух удачных опытов, будущая вереница встреч как бы поблекла, и поручику уже хотелось чего-то особенно рискованного, сложного. И несколько раз ему пришло в голову, как хорошо было бы уехать с посольством куда-нибудь за границу и там обладать королевой. Думая о королеве, он холодно смотрел на встречавшихся ему пышных московских красавиц и презрительно шевелил усами.
На Нижегородский вокзал он приехал из летнего кафешантана, где пил шампанское и слушал давно знакомые шансонетки, причем и то и другое постепенно сообщило его настроению щекочущий, веселый и самолюбивый оттенок. И он был счастлив, что на нем офицерская форма, что мужчины первые дают ему дорогу, а женщины оборачиваются и смотрят ему вслед. Огни вокзала, живая струящаяся толпа казались продолжением огней и толпы кафешантана, а вагоны, видневшиеся в окна буфетных комнат, красные фуражки посыльных, хлопающие двери создавали атмосферу быстротечного веселого сна.
Пробил второй звонок. Идя по платформе, поручик думал о том, как заманчива и прекрасна жизнь и как хорошо было бы, если бы весь мир был наполнен ресторанными столиками, женщинами и офицерами, а откуда-нибудь сверху, днем и ночью, гремел румынский оркестр. И все время он ощущал свое тело, питал к нему бережное, обожающее чувство, как к самому драгоценному, что у него есть, и когда проходил в вагон, то поступь у него была разнеженная, мягкая.
Увидав свой новенький портплед с блестящими желтыми ремешками, Нагурский опустился на диван и тотчас оглядел соседей. Двое студентов говорили с молодой женщиной в золотом пенсне, причем один развивал длинную и малопонятную для поручика теорию, а другой подавал реплики. Студент, развивавший теорию, сидел с поручиком рядом, а другой и женщина в пенсне — напротив, и от их возбуждения, жестикуляции и таких слов, как «программа» и «платформа», в маленьком отделении вагона казалось слишком шумно и тесно. Но, несмотря на то, что Нагурский не любил студентов, на этот раз его нисколько не смутило их соседство, и, прислушиваясь к разговору, он снисходительно улыбался, позевывал и принимал ленивые позы.
У молодой женщины были темные волосы, причесанные пышно и кругло, и белое матовое лицо, а сквозь блестящие стеклышки пенсне было видно, что глаза ее лишены блеска и тоже какие-то матовые, сухие. А когда она поправляла пенсне, поручик заметил обручальное кольцо, и ее рука показалась ему выхоленной и матово-белой.
Пышная прическа, выхоленные руки, шелковый шелест платья и нежный запах духов говорили о том, что женщина занимается собою, и даже пенсне имело вид легкого изящного украшения, нисколько не портило лица, наоборот — придавало ему кокетливый оттенок.
И поручик был очень удивлен, когда из ее дальнейшего разговора со студентами узнал, что она преподает математику в гимназии. Оттого, что сначала говорили о конституции, а потом перешли к современной литературе, поручику вдруг сделалось скучно, а пышная прическа женщины, и шелест шелка, и то, что ее не портит пенсне, казалось чем-то неестественным и дразнящим. Нагурскому хотелось расхохотаться, прогнать студентов, а женщине наговорить кучу легкомысленного вздора, и он думал, что это ничуть не страшно и что он все может сделать, чего бы ни захотел. Но до времени он нарочно сдержал себя, и какая-то хитрая и тайная мысль подсказала ему, что лучше выждать, когда студенты утомятся и лягут спать.
Поручик ждал, и ему казалось оскорбительным и непонятным, что женщина в золотом пенсне скользит по его лицу равнодушным взором, и минутами им овладевало какое-то охорашиванье, самолюбованье, заставлявшее его принимать живописно-ленивые позы, откидывать голову то назад, то набок, потягиваться и стучать каблуками о пол. Постепенно весь хмель вышел у него из головы, и упрямое, злое, сумасбродное желание охватило его с бешеной силой. И он решил, что если он не овладеет этой женщиной, не причинит ей унижения и боли, не растреплет этой пышной, безукоризненно круглой прически, то он перестанет уважать себя.
Придя к этому решению, поручик сразу успокоился, повеселел, коротко усмехнулся и шевельнул усами.
Часу во втором ночи, когда студенты наконец забрались спать наверх, а их спутница освободила от ремней подушку и начала рыться в маленьком саквояже, поезд замедлил ход и остановился. Стоял он минуту-другую, и Нагурский, увидав, что молодая женщина раздумывает, ложиться ли ей спать, поднялся, надел фуражку и сказал:
— Должно быть, большая станция. Не хотите ли, я распоряжусь, чтобы вам принесли чаю?
— Благодарю вас, не беспокойтесь. Я хочу пройтись сама. Здесь душно.
Произнесла она эти слова спокойно и просто, но когда встала и вышла на свет из-за поднятой спинки дивана, поручик заметил на ее лице брезгливую гримасу. Кроме того, в движении, с каким она накинула на плечи темный суконный платок, таились равнодушие и недоступность.
Предрассветное небо было сплошь закутано уродливыми сизыми тучами и напоминало бумагу, по которой долго размазывали чернила пальцем. Желтые огни вокзала мигали слезливо и скучно, на платформе стоял какой-то одинокий, скучающий холодок, и даже звяканье собственных шпор показалось Нагурскому странно одиноким и скучным. Но когда поручик выпил в буфете большую рюмку коньяку, то ему снова стало весело, и мысли его вдруг сделались остро законченными, краткими. И то, что неизбежно должно было произойти, снова представилось ему до смешного простым, обыкновенным и ничуть не страшным. Захотелось подойти к женщине в пенсне, которая, не обращая на него внимания, пила за столиком чай, и простыми обыкновенными словами сказать ей то, что ему от нее нужно. Но, играя с самим собой, отдаляя минуту, поручик дождался звонка, почтительным движением руки пропустил женщину вперед и молча направился за нею, делая медленные, тяжелые шаги.
— Не ходите в вагон, — сказал Нагурский ровным и тяжелым голосом, поднимаясь за молодой женщиной на площадку.
— Почему? — удивленно спросила она.
— Потому, что глупо идти спать, когда можно гораздо интереснее провести время. Постоим на площадке, поболтаем. Вы — умная, красивая и здоровая женщина, я тоже не глуп и недурен собою, и, ей-богу, больше ничего и не требуется для того, чтобы мы не проскучали вместе.