День в день (впрочем, в этот день я как раз забыл и думать) подъезжаю я на своих потрепанных «Жигулях» к дому, Витька сидит на скамеечке, курит. Вид потасканный, небрит, какой-то вроде озябший. Я запирал машину, когда он подошел:
— Дядя Олег, ничего, что деревянными? По курсу.
А я, честно говоря, ждал: сейчас попросит еще, вот чего я ждал, судя по его виду.
— Тут двадцати пяти рублей не хватает, — предупредил он.
— Давай так, — сказал я, включая сигнализацию. — Тебе они сейчас нужны, оставь себе. Отдашь, когда сможешь.
Он поколебался:
— Честно?
— И пойдем к нам. Мне в тот раз от Тани досталось.
— В таком виде?
— А что вид? Будущий нобелевский лауреат грузил дрова. Или ты цемент разгружал?
Кстати, мама когда возвращается?
— Там дело сложное, этот какое-то назначение высиживает. Ждет. Я бы сейчас пивка холодненького. Для души.
Мы взяли в магазине несколько бутылок пива. Дома никого не было: Юлька — в школе, Таня в своей школе. Пиво было тепловатое, но пару бутылок мы открыли, остальные поставили в холодильник.
— В ванной моя бритва, — сказал я. — Брейся, купайся, часок поспишь, пока все придут.
Он искупался, постирал носки, хотел было надеть их сырыми, мол, на ноге высохнут, но я дал ему свои, новые. Уложил его в кабинете на том самом диване, принес подушку, плед.
— Погружаюсь в детство золотое, — сказал он и укрылся с ухом, как бывало. Он проспал часа три, и в доме все это время ходили на цыпочках. Я объяснил, что всю ночь он разгружал мешки с сахаром. С каким сахаром? С гуманитарным, разумеется…
— Никогда в жизни так не спал! — объявил Витька, проснувшись.
Таня узнавала его и не узнавала. Потом мы все четверо обедали на кухне. Я всегда хотел, чтобы у меня были сын и дочь. Я смотрел на них и чувствовал: блаженная тишина снизошла на нас. За столом о чем-то говорили, смеялись, он, как старший брат, смотрел на Юльку, а я слышал эту ниспосланную мне тишину.
Вечером в комнате у Юльки слышна была музыка и негромкие их голоса. Мы с Таней смотрели телевизор. Я вдруг обнял Таню. В двенадцатом часу все так же дверь в комнату Юльки была закрыта, слышна была музыка.
— Двенадцатый час, — сказал я.
— Ну и что? — сказала Таня.
— Двенадцатый час, ты понимаешь? И даже без двадцати пяти двенадцать.
— Возьми ружье и стань рядом со своей дочерью.
— Ей семнадцати еще нет.
— Ты и в двадцать будешь сторожить ее.
— Ну о чем можно столько разговаривать?
— Значит, им интересно.
В половине первого я все же не выдержал:
— Юля! — позвал я строго.
Она тут же выскочила:
— Что?
Такой хорошенькой я ее, кажется, еще никогда не видел.
— Половина первого, — сказал я и показал на часы.
— Вы хотите спать? Идите спать. Мы вам не мешаем.
И закрыла передо мной дверь.
Ночевал Витя в кабинете, на диване, Таня постелила ему. Мы встаем рано, и мимо двери кабинета все ходили тихо. Но когда завтрак был готов, Таня сказала:
— Пойди, разбуди его.
На диване лежала аккуратно сложенная постель и записка: «Спасибо за все. Можно я позвоню?» И гадать не нужно, что подняло и позвало его спозаранку.
Прошел день, высохшие носки его висели в ванной на капроновой струне. И месяц прошел, мне жаль было смотреть на мою дочь. Прошли все четыре времени года, четыре российских беды: осень, зима, весна, лето. Он не позвонил. Как-то из автомобиля я увидел его на улице, в компании, в толпе прохожих.
Глава IХ
Был день рождения Юльки, гостей ожидалось ровно двенадцать человек, нам с матерью предложено было поехать, например, к приятелям на дачу, весна, все распукается (так она в детстве произносила «распускается»), вы же любите природу, почему вам не поехать на дачу? Или, например — покататься на речном трамвае, почему вам не покататься? А уж если вы такие скучные и ничего не хотите, я знаю, такие родители бывают, тогда сидите в комнате, смотрите телевизор. Из всех вариантов этот — наихудший.
То и дело звонил телефон, трубку хватала Юлька, но в этот раз она несла блюдо с закусками и крикнула: «Ма, возьми!». Таня сняла трубку на кухне и сразу же положила ее рядом с телефоном. Сказала громко:
— Это когда-нибудь кончится?
Я понял, кто звонит. В конце концов, могла бы сказать, его нет: такой день все-таки.
Но до этого она не опустится. Я пошел в кабинет:
— Положи трубку.
— Это — меня? — кричала Юлька.
— Это — отцу звонят.
— Слушаю, — сказал я.
В трубке рыдали. На столе у меня — маленькая чугунная копия памятника Пушкину работы Аникушина, он стоит перед Русским музеем. Я могу смотреть на него бесконечно. Я смотрел и ждал.
— Что случилось, Надя?
— Ви-итя разби-и-ился!
— Он жив?
— Я не знаю. Я ничего не знаю. Пойми, я — одна!
— Я сейчас еду.
Я записал адрес, проверил по карманам: ключи от машины, ключи от дома, документы, деньги. Тане сказал, в чем дело.
— И ты в это веришь?
Она так ненавидела эту женщину — за меня, за Витьку, — что на миг ей затмило разум.
— Юльке, пожалуйста, не говори. Придумай что-нибудь.
— Не мчись! — но это уже вслед мне, на лестнице.
Я долго стоял в пробке на набережной у Кремля. Если был бы мобильный телефон, я бы сказал Наде: обзвони пока что больницы, милицию — о несчастных случаях…
Конечно, был выпивши, с девками… Я даже не спросил, где это случилось: в городе, за городом?
Кто-то въезжал в их подъезд, все было загромождено вещами, в лифт устанавливали мягкие кресла. В нашем доме тоже одну за другой скупают квартиры, въезжают и сейчас же — евроремонт, весь дом грохочет и сотрясается. Я взбежал на шестой этаж, позвонил. Надя открыла мгновенно. Узнать ее было невозможно. Я никогда не видел, чтобы человека так била дрожь.
— Он — в Склифосовского, — выговорила она, стуча зубами, придерживая подбородок рукой.
— Выпей что-нибудь. Валерьянка есть? Валокордин?
Я не знал, где у них — что. Аптечка оказалась за дверью, в коридоре, на стене. Я плеснул в рюмку на глаз валокордина. Нашлась пачка седуксена:
— Тоже прими!
— Митя запретил давать ему ключи от машины. Как я могла не дать? Я отняла у него детство.
Мы уже ползли по набережной: проедем — станем, проедем — станем. Ездить по Москве стало невозможно, и все прибывают, прибывают иномарки. Как назло, еще и сцепление плохо выжималось. Вода в Москве-реке слепила на солнце. Встречно наплывал белый пароход, палубы полны народа, гремела музыка. Это уже замечено: когда у тебя несчастье, мир веселится. Я соображал, как нам лучше выскочить на Садовое кольцо.
— На какой машине он был? — спросил я.
— Японская.
Скоростная машина. Хорошо, что остался жив. Хорошо, если не останется калекой.
— Он был один?
— Ах, я не знаю. Я ничего не знаю.
Потом выяснится, с ним была женщина. Ее чуть поцарапало. Она плечом выбила дверцу, выскочила из машины и убежала. Чья-то верная жена.
В больнице Надю опять начала бить дрожь. И не она, врач, а я ходил узнавать, долго ждал хирурга. Он вышел в том, в чем делал операцию: в голубой полотняной рубашке с короткими рукавами и вырезом на шее, в таких же полотняных штанах, в шапочке на голове:
— Вы — отец?
— Отчим…
— Радовать нечем. Тяжелое сотрясение мозга, сломана ключица, два ребра, сложный перелом голени. Сейчас он в реанимации.
— Можно матери хоть краем глаза?..
— Нельзя и незачем. Слушайте, все относительно. Сейчас оперировал мальчика…
Запишите телефон, звоните.
Надя сказала, что она отсюда никуда не уйдет, не оставит его, она будет здесь всю ночь. Она вскакивала к каждой пробегавшей медсестре, пыталась что-то узнавать, совала деньги. Потом она ходила к хирургу, который уже уехал домой, к заведующей отделением, куда-то и я ходил по ее просьбе, что-то врал ей, в конце концов мне удалось ее увезти. Был уже поздний вечер.