— Что вам предложить? — с улыбкой спросил мужчина в белой форме, стоящий за прилавком с сэндвичами.
— Сэндвич с индейкой на круглой булочке, пожалуйста, — выпалила я вопреки себе, и сердце забилось от собственного безрассудства. — Проволоне, латук, помидор и немного майонеза. Совсем немного. И горчицы.
На кассе я дала десятку и получила сдачу — два доллара и два четвертака. Я только что потратила на скромный сэндвич на несколько долларов больше, чем намеревалась. Пульс участился — я уже жалела о содеянном. Обед должен стоить пять баксов, не больше. Семь пятьдесят — это уже ужин.
Вернувшись за стол, я положила сэндвич и сняла пальто. Выдвинула стул, и тут на пороге кабинета возникла начальница.
— О, ты вернулась, прекрасно, — сказала она. — Зайди-ка ко мне. Надо поговорить.
Печально взглянув на сэндвич, плотно завернутый в белую бумагу, я зашла в ее кабинет и села на стул с прямой спинкой.
— Итак, — сказала она, расположившись на своем стуле за огромным столом, — нам надо поговорить о Джерри…
Я кивнула, хотя понятия не имела, кто такой Джерри.
— Тебе будут звонить всякие и спрашивать его адрес и телефон. Будут спрашивать, как с ним связаться. Или со мной. — Начальница рассмеялась, будто сама мысль об этом казалась ей абсурдной. — Будут названивать репортеры. Студенты. Аспиранты. — Она подчеркнула это слово и закатила глаза. — Они станут говорить, что хотят взять у него интервью или вручить приз, почетную степень и Бог знает что еще. Продюсеры тоже будут звонить по поводу прав на экранизацию. И все попытаются тебя обойти. Станут убеждать, манипулировать. Но ты ни за что… ни за что и никогда… — Тут женщина прищурилась и склонилась над столом, как карикатурный гангстер, а в ее голосе зазвучала угроза: — Ты ни за что и никогда… ни при каких условиях… не должна выдавать его адрес и телефон. Ничего никому не говори. Не отвечай на вопросы. Просто постарайся как можно быстрее отделаться от них. Ясно?
Я кивнула:
— Я поняла.
Хотя на самом деле ничего не поняла, так как не знала, о каком Джерри идет речь. На дворе был 1996 год, и первое, что пришло на ум, — это Джерри Сайнфелд[10], но Джерри Сайнфелд вряд ли был клиентом литературного агентства, хотя мало ли…
— Хорошо. — Начальница откинулась на спинку стула. — Хорошо, что ты поняла. Теперь иди. А я посмотрю корреспонденцию. — И она указала на аккуратную стопку писем, что я напечатала за утро.
Глядя на них, я, как ни странно, ощутила гордость за себя. Они были такие красивые — пухлая стопочка желтой бумаги, сплошь покрытой чернильно-черными строчками.
Я вышла из кабинета, разглаживая юбку, и взгляд мой упал на книжный стеллаж справа от двери, он стоял прямо напротив моего стола с печатной машинкой. Весь день я смотрела на этот стеллаж, смотрела, да не видела, так как слишком увлеклась печатанием. На полках стояли книги, подобранные по цветам — горчичный, бордовый, цвет морской волны, — с надписями на корешках крупными черными буквами. Эти книги я видела много раз — они стояли в книжном шкафу дома у моих родителей, в кабинете английского в школе, во всех книжных магазинах и библиотеках, где мне довелось побывать, и, разумеется, я часто видела их в руках у друзей. Сама я никогда их не читала, сначала просто потому, что так вышло, а потом осознанно. Эти книги стали такой обязательной приметой любой современной книжной полки, что я их почти не замечала: «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи», «Девять рассказов».
Сэлинджер. Агентство представляло Сэлинджера.
Я вернулась за стол, и только тогда до меня дошло.
Так вот что за Джерри!
Дон жил в Бруклине, в большой задрипанной квартире на пересечении двух больших задрипанных улиц — Гранд и Юнион — в Вильямсбурге. Спален в квартире было три: маленькая, с выходом в гостиную, ее оккупировал сам Дон; большая, проходная, там жила соседка Дона Ли, которая, собственно, и являлась нашим субподрядчиком; и центральная, дверь в которую всегда была закрыта крепко-накрепко, как в триллерах Дафны дю Морье или древнегреческих мифах. Поначалу я решила, что там живет третий жилец — в Нью-Йорке комнаты так просто не запирали: слишком дорого стоила жилплощадь, — но однажды вечером поздней осенью я обнаружила дверь открытой и увидела, что комната завалена кипой одежды… нет, даже не кипой, а целой горой Эверест. Одежда вся была мятая, скомканная, перекрученная, завязанная в узлы, и с трудом можно было различить отдельные предметы: майку, юбку, свитер. Судя по цветам и принтам, одежда была старая, из 1940-х и 1950-х, и я спросила Дона, была ли она здесь изначально. Может, он нашел ее в сундуке на чердаке и она принадлежала давно умершему жильцу?