До дому я по ночи возвращалась путями окольными, дабы никто не заметил. Приготовила платье, которое мне матушка оставила, да спать легла. Платье белое с рукавами широкими да вырезом квадратным, нитями золотыми расшито. Поясом широким затягивалось. В нем и матушка, и бабка, и прабабка замуж выходили.
Вставать до петухов пришлось. Желание связывать себя браком продолжалось до самого завтрака, а затем прошло. Чудно это все-таки – за страньку выходить. Как будто не мужа получаю, а дите малолетнее глуповатое, к жизни не подготовленное. А ночку-то как с ним проводить? Он, гляди, и баб голых в жизни своей не видал. Не такого мужа я хотела себе. И папаня, и дед мой пахарями были, высокими да в спине широкими, на плечах могли телегу перенести, а странька от коромысла с ведрами полными надорвется. Ну, хоть рыцарю отворот-поворот дам. Пусть себе невесту в другой деревушке ищет, а в Дасинке ему делать нечего.
Умывшись да надев платье на тело смуглое, я села перед зеркалом, заплетая косу, что у меня уже до пояса болталась. Геста говаривала, что в городе свадьбы по-другому празднуются: и невесты там наряднее, и церковь богаче, а народ неприветливый. У нас вся Дасинка сегодня пить будет, печенке на горе, а в городах всем все-равно, дюже там люди занятые и важные, не радуются счастью чужому. Выскочив во дворик, я огляделась по сторонам – никого. Спит в предрассветных сумерках народ деревенский. Открыла калитку, вышла на дорогу и чуть не расхохоталась: уже и столы из домов повытаскивали, лавки к ним придвинув. Гулявший под столом петух тихо недовольно прокудахтал, словно злясь, что кто-то вскочил раньше него. Приподняв юбку платья, я быстро побежала к церквушке, что на северной окраине Дасинки стояла. Она, окруженная зарослями осоки и розмарина, заслоняла небольшое деревенское кладбище. Задремав на деревянной лавочке и уронив голову на грудь, священник мирно похрапывал, сжимая в руке старое писание в кожаном переплете. По его поношенной рясе колыхаемые ветром били кусты крапивы, росшие прямо под лавкой и жалящие своими листьями любого, кто неосторожно начнет болтать ногой.
Я осторожно коснулась его плеча рукой. Позади на горизонте начало всходить солнце.
– Отец Авин…Отец Авин!
Священник дернулся, издав последний храпок, и распахнул свои серые глаза, окруженные множеством мелких старческих морщинок. Взглянув на меня, старик быстро проснулся и схватился за повязки рясы, вжавшись в спинку лавки.
– Угодники небесные, святая дева!
Я нахмурилась. Понимаю, что в белом одеянии и с рассветом позади я как посланник Небес, но зачем же со страхом так глядеть? Учитывая все похождения нашего священника, у него кара другим путем придет.
– Тьфу, то ты, Анитка…
– То я.
– А свеклой чаго щеки не намалевала? – отец Авин, кряхтя, встал с лавки, отряхивая полы мешковатой рясы.
– Себе на лбу намалюйте.
– Ох, и заноза ты. Мужик-то твой где?
– Ему с окраины противоположной бежать надобно. Сейчас будет ужо.
Священник снял с пояса связку ключей, потерев скрюченную спину. Взяв с лавки забытое стариком писание, я вгляделась в дальние луга и, никого там не заприметив, подошла к дверям церквушки, смотря, как отец Авин дрожащими руками перебирает десятки ключей. Ржавеющий замок отворился, и священник, процедив сквозь зубы непристойные слова, несколько раз дернул на себя тяжелую дверь.
Церквушка в Дасинке маленькая, двум небесным божествам посвященная. Их небольшие статуи стояли по бокам от деревянной трибуны. Большие окна, украшенные витражами с изображением причудливых узоров, были покрыты слоем пыли, частички которой летали в пробивающихся лучах. Несколько лавочек каменных да одна-единственная неуместная колонна, опутанная плющом. Здесь пахло ладаном и розмарином.