Через пару дней после пожара, когда оборотни залечили раны, а отцу наложили гипс, стая выбралась на пикник, где и сделала совместное фото, которое Мэтт повесил на свою стену в приступе сентиментальности.
Он делает глубокий вдох, впуская в себя запах дома, стаи, старой жизни, запах, который сладковатой родной пылью пощипывает глаза. В груди приятно сдавливает, и он держит это чувство в себе, пока раскладывает привезенные вещи по полкам.
Филип упомянул, что с его душем нужно еще разобраться, и завтра он вызовет сантехника, поэтому пока ему придется помыться в ванной на первом этаже. Разобрав сумку и расставив мелкие вещи по полкам, он надевает домашние штаны и, прихватив мягкое новое полотенце, выходит в коридор.
Еще слишком рано для сна, но родные уже разбрелись по своим комнатам. Мэтт слышит, как по родительской спальне на третьем этаже бродит отец, как мама о чем-то тихо с ним переговаривается. Мэтт почти уверен, что главная тема их разговора – это он. Он может услышать их, если захочет, но в этом доме такие трюки запрещены. Это все равно, что читать чужой дневник – низко, подло и не соответствует принципам семьи Сэлмон.
Мэтт проходит мимо комнаты Эстер, которая наглухо заперта, потом мимо чуть приоткрытой двери в спальню Филипа. Из-под нее горит свет, и доносится негромкая музыка. Мэтт думает о том, чтобы заглянуть к нему после душа и пожелать спокойной ночи, как когда-то давно. Потом он преодолевает еще одну дверь и застывает почти у самой лестницы. Голое плечо неприятно обжигает, будто кто-то включил фен и дует на него горячим воздухом. Мэтт пару секунд стоит на месте, а потом, не разворачиваясь, делает шаг назад спиной. Это чувство снова возвращается, но на этот раз оно сильнее, и это не просто горячий воздух, это словно легкое пламя от зажигалки, щипающее кожу плеча.
– Что за черт? – спрашивает он сам себя и полностью разворачивается к этой странной двери. Раньше эта комната пустовала, дядя Оливер просил ее для себя, хотел оборудовать там кабинет для университетских занятий (знает Мэтт его занятия, по три первокурсницы за ночь), но мама была непреклонна и оставила ее свободной для гостей.
Мэтт вытягивает ладонь и касается пальцами гладкого дерева, но тут же морщится, потому что пальцы прошивает болью. Он трясет рукой и в шоке смотрит на дверь. Приближается к ней и пытается принюхаться, чтобы понять, что там внутри. Но запахов нет. И звуков тоже. В голове крутятся мысли, цепляясь одна за другую, и не нужно быть гением, чтобы понять, что единственный материал, который служил бы такой прекрасной защитой ото всех сверхъестественных способностей, является рябина.
Он выпускает один коготь и осторожно приближает его к стене рядом с дверью, чтобы проверить, сделана ли она тоже из рябины, но тут его с силой разворачивают, обхватив за плечо, а в следующую секунду он больно впечатывается затылком в ту самую стену, и, да. Она из рябины. На спину словно выплеснули расплавленный свинец.
Мэтт сжимает зубы и в шоке смотрит на тощую ладонь, передавливающую его горло.
Отчего-то из груди вырывается смешок:
– Классный захват, – сквозь боль шипит он.
– Спасибо! – огрызаются в ответ. – Я в курсе. Какого черта ты забыл у меня под дверью?
Мэтт хочет сказать, что сможет ответить на этот вопрос, только если его перестанут душить. Для этого он поднимает глаза и тут же проваливается на самое дно, потому что…
– Ох…
Да быть того не может…
Мэтт не представляет, как это толковать, но когда он поднимает голову и заглядывает в глаза девушки, то волк в груди издает тупой, противный скулеж, очень сильно похожий на скрип заржавевшей двери, и с хрустом откусывает кусок плоти от сердца.
И это кошмар, который тянет на тысячу по шкале от одного до ста.
Потому что так бывает только в книгах и старых сказках про оборотней. Потому что даже «Красная шапочка» в сто раз реальнее, чем та легенда, которая только что начала оживать прямо у него на глазах. И он не верит, но чувствует. Ощущает. Эта легенда течет у него по венам вместо крови и шепчет что-то на древней латыни. Черт, черт. Родинками на бледной коже, жарким дыханием в паре сантиметров от губ. Кусочками льда в глазах, дрожью по телу, сердцем, что суетливо колотится, пробивая ребра…
Сердце. Боже, это сердце.
Она твоя пара, Мэттью, мать твою, Сэлмон.
Этого просто. Не может. Быть.
Ребекка все еще давит на его шею пальцами, зло стискивая зубы, Мэтт уже любит беспорядок на ее голове и то, насколько горячие у нее руки.