Хотелось бы обратить внимание читателя на дотошность и авторитарность кулинарных советов. Особенно тех, что относятся к вишневым косточкам. Могу свидетельствовать: следуя рецепту неукоснительно, добиться положительного результата нетрудно. Торт вкусный. Полагаю, что я уже ела его раньше, но не в Израиле, а в Кенигсберге. В вишневом саду у фрау Греты. Правда, вишни там были не из компота.
Тетя Фрида, Бродский и Леонард Коэн
Проблемным ребенком в семье была не я, а тетушка Фрида. Если она что-нибудь вбивала себе в голову, выбить вбитое считалось невозможным. В 1958 году, когда мы еще жили в Литве, польским уроженцам разрешили уезжать в Польшу. Тетя Фрида была уверена, что она — польская уроженка, но выяснилось, что перед самым ее рождением границу передвинули в очередной раз и родилась она в Литве. А все потому, что местечко Копчево стояло на стыке государственных границ, которые прыгали туда-сюда. Однако, раз тетя Фрида решила уехать, не в ее правилах было изменять своим решениям. За золотой рубль, который тетушка всю войну проносила на груди, ей удалось купить себе фиктивного мужа-поляка, уехать в Варшаву, а оттуда в Израиль и там попасть в кибуц. До войны ее именно к этому готовили на специальных курсах, которые назывались «ахшора».
Тетин кибуц располагается недалеко от Гедеры. Маленькие белые домики с красными черепичными крышами утопают в зелени и цветах. Тетушка и ее муж жили вдвоем в двухкомнатном домике, а четверо детей тетушкиного мужа разъехались кто куда. В те времена кибуцники еще считали предателями всех, кто оставил кибуц. Даже члены кнессета приезжали по субботам каждый в свой кибуц мыть тарелки после обеда. Но дети мужа моей тети этого не делали. Несмотря на это, их отца, Даниэля, в кибуце все равно любили. Он отвечал за работу с добровольцами, отдавая всю душу и все силы своему делу.
Добровольцы были двух видов — евреи и покаянцы. Покаянцы приезжали, в основном, из Германии и Северной Европы, рассказывали про папу или деда-эсэсовца, проливали по этому поводу видимые и невидимые слезы, и кибуцники их любили. А евреи были родом из галута, обычно не собирались оттуда уезжать и приезжали так, на короткое время, приобщиться к национальному подъему. Этих кибуцники презирали. Но моя тетушка, ставшая героиней кибуцного труда, о чем написала в боковой колонке газета «Давар», думала иначе. Она всегда думала иначе. И она не хотела, чтобы эсэсовское семя сидело в ее кресле, пило из ее стакана и ело ее вилкой. А галутных евреев тетушка как раз жалела и привечала. «Когда-нибудь, — объясняла она, — их выгонят из дома, отведут на плац и убьют. А они будут плакать и вспоминать, что могли спастись и жить сейчас в кибуце припеваючи».
Тетушкины чувства разделяла только ее соседка родом из Риги, пережившая гетто и концлагерь. Остальные кибуцники, конечно, читали или слышали о фашистских зверствах, но не полностью в эти россказни верили. Даниэль же рассказам жены и соседки верил, но и в раскаяние эсэсовского семени он тоже верил. И если он уж никак не мог не притащить домой очередного добровольца-покаянца, тетушка уходила на время этого визита к соседке-рижанке. Они усаживались в шезлонги на веранде и провожали покаянцев злобными взглядами. Я вспомнила о тетушке в Войну Судного дня, когда больницу заполонили евреи-добровольцы. Ни одного покаянца среди них не было.
Почему, собственно? «Потому, — объяснил Даниэль, — что работа в кибуце — одно, а война — другое». Война, настаивал он, это сугубо личное гражданское дело нации. Я напомнила ему про добровольцев, отстаивавших республиканскую Испанию. «Если бы чужаки не лезли в то дело, — пробурчал Даниэль, — испанцы обошлись бы гораздо меньшей кровью». Он знал про эту запутанную историю что-то, о чем не знала я, но говорить об этом отказывался. Впрочем, никто бы и не позволил покаянцам воевать нашу войну. Даже еврейским добровольцам из галута неохотно позволяли вмешиваться в сугубо личное гражданское дело израильтян.