«Нет! — возразила мне хозяйка антикварной лавки, в которую поэтесса якобы любила заходить. — Никогда она милостыню не просила. Если у нее были деньги, а они у нее бывали, милостыню давала. Одевалась, как настоящая богема, это правда. Но в старинном фарфоре и вообще в старинных вещах понимала. Рассматривала, любовалась и никогда не покупала». Лавка располагалась на улице, сбегающей от бывшего «Дженерали», здания со львами на фронтоне, расположенного неподалеку от нынешней мэрии, к подножию Старого Иерусалима. Называется она именем царицы Шломцион.
Находясь на этой площадке посреди Иерусалима, можно без труда представить себе Эльзу Ласкер-Шюлер. Вот она поиграла со старинным фарфором и серебряными побрякушками в антикварной лавке, после чего вышла на улицу, заслонив ладонью глаза от безжалостного иерусалимского света и, устроившись на ступеньках у одного из близлежащих домов, погрузилась в полудрему. Представим себе, что мы устроились рядом и погрузились в такую же магическую полудрему.
Находясь рядом с Ласкер-Шюлер, никогда нельзя было знать, кем именно она себя ощущает в ту или иную минуту. Царем Давидом, Буддой, Иисусом? Давно умершим братом или не так давно умершим сыном? Рано умершей матушкой, с обожаемым образом которой Эльза не хотела расставаться до конца жизни? А возможно, с одним из ушедших в мир иной или исчезнувших с ее глаз в этом мире возлюбленных. Или с Иосифом из Фив (он же библейский Иосиф Прекрасный). Или с его спутницей — Тино из Багдада. Эльза писала стихи от имени двух последних, обуявших ее персонажей, когда, в самом начале страшного, но казавшегося в то время прекрасным XX века, разгуливала в невероятных ориентальных одеждах собственного изготовления по улицам буржуазного Берлина, по его модным богемным кафе, в которых собирались берлинские интеллектуалы.
Ах, «Романское кафе»! Ах, «Новый клуб!» Ах, «Неопатетическое кабаре», с придыханием внимавшее ее стихам! Ах, мужья — Бертольд Ласкер и Герварт Вальден, — носившие на руках это, похожее на эльфа, крохотное создание с огромными пламенеющими глазами, ставшее осью, вокруг которой вращался особый мир немецкого экспрессионизма. Или, скажем по-нашему, — мир немецкого авангарда, поэтического, театрального, художественного, музыкального. И — ах! — знаменитые имена немецких и не наделенных арийской кровью, но живших и творивших в Берлине начала XX века драматургов, художников, режиссеров, танцоров, актеров, знакомые нам по воспоминаниям очарованных современников! И уж конечно — ах! — страстно влюбленный в нее и такой понимающий друг Петер Халле, памяти которого она посвятила целую книгу.
Но то было еще перед первой мировой войной, когда мир был един, когда ее друзья-немцы, католики и протестанты, праздновали вместе с ней еврейские праздники, а она вместе с ними — христианские. Когда в ее книге «Мое сердце» Иисус, Будда, Гёте, Ницше, Гейне и, разумеется, возлюбленный Петер Халле — признанная звезда тогдашней берлинской художественной сцены — становятся взаимозаменяемыми. Однако те незабываемые времена прошли безвозвратно. И хотя время Эльзы двигалось прихотливо, убегая назад и выпрыгивая вперед по собственным законам, даже она не могла не заметить, как изменился вокруг мир.
Старые друзья и знакомые не встречались больше на улицах. Вместо них на тех же улицах появились страшные незнакомые лица. В 1933 году эти хари, напоминавшие маски инфернального карнавала, налетели на берлинской улице на нее, шестидесятичетырехлетнюю женщину семитской внешности, одетую в несуразное шмотье, и избили до полусмерти. За все. За еврейскую кровь, вырожденческое миролюбие, неарийские фантазии, утонченность манер и способа мышления и даже за красоту, звучность и образность немецкого языка, который, по мнению знатоков, звучит в произведениях Эльзы Ласкер-Шюлер, как волшебная флейта.
После этого случая испуганная Эльза бежала в Швейцарию. Но еще в 1931 году она написала пьесу «Артур Аронимус». В 1932 году пьеса была напечатана в Германии, тогда еще было можно. Ставили ее уже в 1936 году в Швейцарии силами любительского театрального коллектива. Актерами были немецкие эмигранты, знавшие Эльзу по Берлину. И хотя в процессе постановки она не раз повторяла: «Нами правит один и тот же Господь Бог», когда дочь ее главного героя, Фанни, решает принять католичество и уйти в монастырь, мать говорит ей: «Веру не меняют, как накидку». А когда — уже не автор, а ее героиня — утверждает, что Бог един для всех, та же мать спрашивает: «Но зачем же тогда молиться ему в чужом доме среди чужих людей?» Сама Эльза никогда не отказывалась от своего еврейства и видела в нем источник особой гордости.