Он хотел быть отважным и старался держать себя не просто в руках, а даже в ежовых рукавицах, чтобы ни в чем не дать слабины. Но он бежал от фашистов из Ковно в Вильно, а потом презирал себя за то, что оставил тонущий корабль. Пепел погибших в немецких концлагерях и гетто, как и кровь уничтоженной в Бресте семьи, навсегда останется в его памяти. С пылающей «Альталены» он уже не уйдет до последнего мига, потому что капитан обязан покидать тонущее судно последним. Еще он будет с пеной у рта кричать в мегафоны на израильских площадях, сопротивляясь соглашению о репарациях с послевоенной Германией. Но даже не попытается поднять бунт, поскольку поймет в глубине души, что без немецких денег государство может задохнуться. И так будет раз за разом: в каждом случае, когда того потребует благополучие Израиля, Бегин наступит на горло собственной песне и сделает то, что обещал себе и другим не делать ни в коем случае. За что и получит прозвище «демагог».
Бегин, глава воинственного «Иргуна», подпольной военной организации, которая, по мнению многих, прогнала англичан из Палестины своей карательной деятельностью, не будет стесняться собственных мягкотелых сожалений по поводу пролитой крови, пусть даже вражьей. Он, желавший быть шиллеровским разбойником, рыцарем чести, Гракхом и Сципионом, террористом в высоком понимании этого слова, Брутом, если необходимо, распустит «Иргун» и сам предложит мировую Бен-Гуриону. Между тем последний инициировал операцию «Сезон», во время которой людей Бегина свои же братья-евреи сдавали англичанам, фактически посылая их на виселицу. Но благородный террорист, последователь Гарибальди, Костюшко, народовольцев и — возможно — Юзефа Пилсудского, не позволит гонору в русском понимании слова стать причиной раскола нации и братоубийственной войны. Он уступит.
А став премьер-министром Израиля, подпишет мир с Египтом и окажется лауреатом Нобелевской премии мира. Думаю, эта история далась ему нелегко. Но благополучие нации диктовало, и он подчинился этому диктату. Однако произошедшее в первую ливанскую войну оказалось сильнее прагматического диктата. Сабру и Шатилу благородный террорист пережить не смог. После этой истории он целых восемь лет прятался за стенами собственного дома, так и не объяснив причину, по которой оставил высокий пост, не стал заканчивать книгу мемуаров, не давал интервью и вообще постарался исчезнуть из общественного сознания.
Биографы по-разному это объясняют. Обычно приписывают его состояние физической или иной немощи, вызванной смертью любимой жены. Но правильнее исходить из фразы, сказанной одним обычным утром 1983 года главой правительства Менахемом Бегином государственному секретарю и верному стороннику Йехиэлю Кадишаю: «Кончено. Все кончено. Не могу больше, устал». Устал от чего? Считается, что от операции 1982 года в Ливане, которая должна была закончиться в 40 километрах от границы, а закончилась перед президентским дворцом в Бейруте. От лжи, которой потчевали его министр обороны Арик Шарон и главнокомандующий Рафаэль Эйтан, посчитавшие возможным врать премьер-министру без стеснения и нарушать его приказы. От количества жертв среди солдат Армии обороны Израиля. От рассказов про Сабру и Шатилу, палестинские лагеря, где почти подчистую были ликвидированы все жители, включая стариков, детей и женщин. И пусть делали это не израильтяне, а ливанцы-фалангисты в отместку за резню в Дамуре и смерть Башира Джумайля, но происходило все с разрешения и, как утверждали, по подсказке Арика Шарона. А еще Бегин устал от откровений комиссии Каана, созванной для расследования событий в Ливане. От бесконечной и беспринципной склоки между министрами и политическими деятелями, связанной с выводами комиссии. И от криков демонстрантов под окнами его резиденции. Демонстрантов, которых он не разрешал разогнать, заботясь о свободе слова и демонстраций.
От всего вышеназванного можно, конечно, устать, но отказаться от власти — вряд ли. Слом должен был произойти по кардинальной оси. Боюсь, что такой осью оказалась полная нерелевантность времени и места, в которых Бегину пришлось жить и действовать, понятиям старого мира, на которых он был воспитан. Честь, благородство, бескомпромиссное правдолюбие, эстетика формы и ее приоритет над спасительной бесформенностью, иначе говоря, старое понятие красоты, включавшее и душу, и лицо, и одежду, и мысли, — все оказалось невостребованным и даже неприменимым, и не только на территории ближневосточного региона. Само время отказалось от них. Впрочем, историки утверждают, что понятия эти всегда оставались только понятиями.