Правда, понятия «нужды еврейского государства» и «благо всех евреев» даже в конце восьмидесятых годов прошлого века еще считались решающим аргументом в пользу чего бы то ни было, но на первое место стала претендовать «экономическая выгода».
Так, если прежде убыточное предприятие финансировалось государством только потому, что сионистский идеал того требовал, теперь у этого предприятия не осталось шансов на существование. В результате появилась безработица, о которой раньше не упоминали. Государственные предприятия к началу алии из рассыпавшегося СССР были уже почти полностью приватизированы, но порядки на них еще только приближались к американским. Однако то, что раньше казалось само собой разумеющимся, стало неприемлемым и даже преступным, а то, что раньше казалось неприемлемым и преступным, стало само собой разумеющимся.
Переход от воинствующего сионизма к обыденному государственному существованию в рамках либеральной экономики оказался тяжелым испытанием. Наплыв иммигрантов усугубил это положение. «Старые» израильтяне с трудом привыкали к американизации, а иммигранты из стран СНГ еще и не начали к ней привыкать. В стране исхода Мавроди только строил свою пирамиду. Бывшую государственную собственность СССР еще не «распилили», и сознание алии продолжало оставаться советским. На одной из встреч с читателями меня оттащила в сторону суровая дама вполне интеллигентного вида.
— У меня есть материал для газеты, — сообщила она доверительно. — Хозяйка моей съемной квартиры владеет еще двумя квартирами.
— И что? — не поняла я сути этой драмы.
— Что тут непонятного? Людям жить негде. Значит, нужно отобрать у нее эти квартиры и раздать нуждающимся!
Бредовой идеей «отобрать и поделить» в Израиле не болели и при израильском социализме, позволившем капитализму безбедно существовать в том же экономическом пространстве. Израиль может даже претендовать на приоритет перед китайцами в изобретении смешанной социалистически-капиталистической формы хозяйствования. Так что и в долиберальные времена государственный террор не применялся. Общественный — другое дело. Этим еврейская община была знаменита во все времена и в любом уголке света. Но, хотя социалистический Израиль с трудом привыкал к новому моральному коду, свой прежний ход мысли он уже презирал. На другой встрече — уже с ивритоязычными журналистами — на меня напала журналистка одной из ведущих газет.
— Известно ли тебе, что твои «русские» вешают своим детям ключ от квартиры на шею и те бегают беспризорными целый день! — скандировала она, выпячивая свой американский акцент и тяжелый подбородок. — Этих детей необходимо забрать в интернаты, а их родителей нужно судить за издевательство над малолетними!
Израильские журналисты местного розлива слушали, упершись взглядом в пол. Совсем недавно «дети с ключом на шее» считались израильским идеалом самостоятельного и продуктивного сионистского детства.
— Хорошо, что в свое время не отловили Ицхака Рабина, — обозлилась я, — кто знает, что бы из него выросло на тощих хлебах общественного призрения!
— Поменяем тему, — стыдливо предложил ведущий журналист, совсем недавно хваставшийся мне именно таким своим сионистским детством. Американизация нелегко давалась и ему. Но в девяностых не быть «in», иначе говоря, не следовать американскому образцу считалось не просто старомодным. Такое отставание от веяний времени пахло умственной отсталостью, а также эстетическим и этическим маразмом.
Наставники в американизации стали занимать начальственные посты и задавать тон. В газете их было несколько, и они были очень эффективны, эти мальчики «Миррора» с опытом работы в американских СМИ. Они контролировали заголовки, подчиняя их правилам современного пиара, мало чем отличающегося от логики ярмарочных зазывал, и устанавливали жесткий диктат формы, при котором количество слов оставалось неизменным, даже если при этом менялся или терялся смысл написанного. Они же пытались задавать тематику публикаций, контролировать тон издания и усердно прививали журналистское умение соблюдать нейтралитет. Газета должна была быть сбалансированной.
Одни новые правила журналистской игры мне нравились, а другие вызывали раздражение. Погрузившись в исследование того, что называли по-английски «новой журналистикой», я выяснила, что она никак не связана ни с навязываемой желтизной, сулящей экономическую выгоду, ни с дурацкой псевдосбалансированностью, не позволяющей журналисту иметь собственную точку зрения. Еще я была за либерализм фон Мизеса и Мильтона Фридмана, но против либертанизма — жизни без правил и тормозов — и против политически корректного языка, погружавшего мир в пучину неприкрытого ханжества.