Но не плачь, что он возвращается только сейчас.
Из письма Мариэтте Шагинян, автору книги «Человек и время»:
«Не смущает такая заданность книги: "И на меня нахлынули гены тысячевекового бродяжничества армян по лицу нашей земли, постоянного снятия с этой земли всем домом и скарбом, заселения новых земель, их любовного обхаживания, их покрытия садами и снова снятия, передвижения… с вечной стабильностью мечты о родине, звездой освещающей путь вечных передвижений. Я очутилась в царстве генов, разноголосица которых забила мне уши, как морской шум забивает раковину".
И вот что интересно – как и когда пробудились гены у героини?
С пробуждением генов у ребенка, над которым вдруг осталось крохотное небо, обрамлённое рожицами юных сверстников, загнавших его в яму и распевающих над ним ещё не понятные гнусности, и каждый раз, когда он выкарабкивается, чтобы снова увидеть всё небо, и снова сталкивается вниз, – с таким пробуждением генов просто и понятно.
Поэтому скорее дальше по дороге генов героини – это жизненно важно ставшему взрослым бывшему ребёнку: "Русское начало проникало во все поры нашего дома: русские кормилицы вскармливали нас своим молоком… русская няня была главным звеном нашей связи с внешним миром".
И вот ей тридцать лет, и она бродит по древней столице армян – Ани: "Столицу Ани, вернее то, что от неё осталось, я увидела собственными глазами, – не очень, правда, переживая в те времена встречу с ней".
А вот как на вершине лет ей видится та же древняя столица, которая уже по ту сторону границы: "И для меня сейчас, когда оживляю пережитое в памяти и перевожу его тонкою нитью времени из прошлого – в познаваемое будущее, в движение мысли и пера вперёд, – это увиденное когда-то скопление улиц, районы рабочих цехов, людского жилья, бань, площадей, судилищ, торжищ, знатных дворцов и нищих караван-сараев становится исходом моих далеких предков, землёй, которую кровь моя, откликаясь, чувствует своею, кровной".
И понимая, что на вопрос вопросов надо ответить и себе и людям, героиня поясняет: "До чего узко понимаются учёными эти самые гены, как если бы генеалогия каждого из нас начиналась с бабушек и дедушек, а не с Адама и Евы!"
И никчемными становятся: отчего? как? когда? Просто гены. Они у всех одинаковые, даже и у тех, над которыми всегда было большое небо.
И ставший взрослым бывший ребёнок, над которым однажды вдруг осталось крохотное небо, окунается в нахлынувшие на героиню гены как равный, не думая больше о своей ущербности».
Человек и время взаимосвязаны.
Сегодняшнее время – раскрепощённых генов.
Сегодняшнее время требует:
Отпусти народ мой!
Январь 1972
Я вырываюсь из темноты и разрываю танцующий и поющий круг, и руки справа и слева ложатся мне на спину и плечи, подхватывают меня, и мои руки ложатся на спины и плечи – и вот я втянут во вращение круга, а круг рвется и ширится, захватывает всю улицу, выскакивает на тротуары, убыстряет вращение и ритм танца и песни, но как хорошо поддерживают меня чужие руки, лежащие на спине и плечах, как уютно моим рукам на чужих спинах и плечах, – и не чувствую своих ног, хоть никогда не был танцором, не пугаюсь своего голоса, который обычно портит песню, и как хочется, чтобы никогда не кончались танец и песня, чтобы всегда ощущать единственные руки, плечи, спины, на которые можно положиться, – чужие все лица, но все родные и дорогие, с печатью одного прошлого и одного будущего, одной заботы и одной надежды, одного горя и одной радости, в темноте освещающей изнутри наш танцующий и поющий круг.
Это в свой праздник гены, изголодавшиеся и истосковавшиеся, вывели нас на сцену из затворничества приглушённых песен и тостов.
Невидимые и неосязаемые, они сильнее нас, их не сдержать.
Но неуютно на этой сцене под сверлящими нас из темноты зала глазами, а их много, этих глаз, – весь зал – пытливые глаза.
Для этих глаз танец и песня вроде бы те же, над которыми они ещё недавно снисходительно подсмеивались, когда подгулявшие растратчики смысла своей жизни, шутовством прикрывая потерянное свое человеческое достоинство, танцевали и пели отходную себе, но настораживают эти глаза новая динамика танца и новое звучание песни, – и нет больше в этих глазах унизительной для нашего человеческого достоинства снисходительности, её заменили поднимающие наше человеческое достоинство – раздражение и беспокойство: отчего это у них? как? когда?
А мы танцуем и поем, что в новом, неведомом ранее нам твердом и прочном переплетении рук танцующего и поющего круга утверждается живучесть нашего народа, способного на осуществление главного тоста на нашем празднике – тоста нашей надежды: