Я только молча удивилась, когда одна санитарка, немолодая, с энергичным лицом и серьёзным, внимательным взглядом чуть выцветших голубых глаз, сказала мне про Сашу:
– Люблю таких. Дисциплину понимает. Скажешь ему: «Пускаю тебя на десять минут, а больше нельзя», так он минуты лишней не просидит в палате. Велишь говорить тихо – ни разу голоса не повысит. И вежливый. Нет того, чтобы грубить. Я таких детей очень уважаю.
А врач как-то мимоходом заметил:
– Он хорошо действует на больного: успокоительно и ободряюще. Положительная натура.
Да, год назад я никак не поверила бы, что у ученика Александра Воробейко окажется такой лёгкий характер! Всё он делал просто и непринуждённо, всё удавалось ему. Может быть, самой замечательной чертой этого лобастого веснушчатого мальчугана с грубоватыми ухватками была его чуткость, безошибочный такт. Ещё в давней, памятной истории с ушанкой именно он воспротивился предложению Ильинского торжественно вручить Савенкову подарок на сборе. И сколько раз с тех пор при самых разных обстоятельствах он без долгих раздумий поступал как раз так, как было лучше и правильнее! Узкие зеленоватые глаза его попрежнему смотрели насмешливо, в разговоре он был резковат, но вот, оказалось, он умеет быть и заботливым и ласковым.
– Да вы не расстраивайтесь, – уговаривал он Евгению Викторовну. – Видел я Диму – выглядит хорошо, температура нормальная. Только о вас очень скучает, – прибавил он подумав, – а так всё хорошо.
Почему он принимал такое горячее участие во всём, что относилось к Диме? Если был в классе мальчик, который с самого прихода к нам Кирсанова не обменялся с ним и двумя словами, так это именно Саша. Но его действительно всегда касалось всё, что делалось в классе: всё – большое и малое. Он вкладывал всю душу в переписку с Неходой, был самым жарким поклонником Левиных талантов. О драмкружке и говорить нечего: стоило приняться за подготовку новой пьесы, и Саша готов был просиживать на репетициях до глубокой ночи. Я думаю, что с таким же жарким увлечением он в своё время опустошал грузовики с яблоками; всё, что он делал, он делал ревностно, горячо, с душой. Популярность, которой он стал пользоваться среди ребят, несомненно радовала его, согревала и веселила, и он чувствовал себя в школе и в классе, как рыба в воде.
ОПЕРАЦИЯ
От Димы записки стали приходить чаще, и уже не на моё имя, а на имя класса. Ребята время от времени добывали для него новые книги, журналы, пересылали ему в больницу «Пионерскую правду» и журнал «Пионер». В конце ноября исследования окончательно подтвердили: да, в области левого лёгкого у мальчика эхинококк. На первый вторник декабря была назначена операция.
Мы волновались в этот день. Ребята плохо слушали на уроках, и у учителей не хватало духу сердиться на них. Евгения Викторовна с самого раннего утра сидела в больнице, и туда же сразу после уроков пошла, наверное, половина класса.
Мы застали Евгению Викторовну на скамье в вестибюле.
– Сейчас идёт операция, – едва шевеля губами, сказала она, когда мы подошли, и сразу умолкла, видимо не в силах говорить; потом молча протянула мне записку:
«Дорогая тётя Женя, через полчаса операция. Чувствую себя хорошо, не волнуйся, всё будет в порядке. Твой Дима».
– Это, наверно, все из школы Кирсанова? – с улыбкой сказала, проходя мимо, молоденькая сестра в ослепительно белом халате и столь же ослепительной косынке на кудрявых волосах. – Вот счастливец, к нему чуть не каждый день из школы приходят!
– У Кирсанова сейчас операция, – строго заметил Саша.
– Ах, вот что, операция!..
И, сочувственно оглядев нас, сестра исчезает, а мы остаёмся и ждём… ждём долго… На измученном лице Евгении Викторовны всё глубже обозначаются какие-то старческие морщинки; ребята переводят с неё на меня беспокойные, недоумевающие глаза, а я чувствую, что во мне растёт неотвязная, пугающая тревога. В самом деле, мальчик такой хрупкий, а операция, должно быть, серьёзна. И почему так долго?..
В пятом часу в вестибюль спустился дежурный врач и, отыскав взглядом Кирсанову, поспешно подошёл к нам.
– Только что закончили операцию. Всё хорошо, всё благополучно, – быстро сказал он, понимая, с каким нетерпением и тревогой все ждут этих слов.
Евгения Викторовна побледнела ещё больше, а ребята обрадованно зашумели.
– Где вы находитесь? Прекратите сейчас же, а лучше всего идите на улицу! – резко сказал врач.
И ребята, не дожидаясь повторного приглашения, высыпали во двор.
Евгения Викторовна ни за что не хотела уходить из больницы; мы почти насильно отвели её домой, доказывая, что по телефону она в любую минуту сумеет связаться с больницей и узнать не меньше, чем сидя здесь, в вестибюле.
– Да где уж, – рассказывал на другое утро Саша. – Разве она усидит дома! Она сразу вернулась в больницу и до поздней ночи там сидела.
– А ты откуда знаешь?
– Я сам с ней сидел, – мимоходом пояснил Саша и гордо продолжал: – А молодец Кирсанов! Врач говорит: шёл на операцию и хоть бы глазом моргнул! Ни капельки не боялся! Температура нормальная, – продолжал он. – Уроков пока носить не надо, он будет лежать и не сможет заниматься.
Но ребята продолжали ходить в больницу и без уроков: носили записки, справлялись о температуре, о самочувствии. Воробейко ухитрялся забегать в больницу рано утром, ещё до уроков, и перед звонком сообщал последние новости.
Через десять дней Диму выписали. На следующий день к нам пришла Евгения Викторовна – постаревшая, осунувшаяся, но счастливая и сияющая.
– Мы так счастливы, что всё прошло благополучно и Дима наконец дома! – сказала она. – Марина Николаевна, дорогая, может быть заглянете к нам? И, может, кто-нибудь из детей зайдёт? Дима так хочет всех видеть!
Вечером мы отправились к Диме: братья Воробейко, Горюнов и я.
Он лежал высоко на подушках, очень бледный, почти прозрачный. Глаза стали ещё больше и смотрели на нас внимательно и вопросительно. Мы сели у его кровати.
– Я очень рад, что вы пришли, – сказал Дима.
– И мы рады, – спокойно ответил Саша. – Вот тебе письма, держи: это от Гая, это от Рябинина, а вот книжка – это от Бориса: «Дорогие мои мальчишки». Интересная. К тебе все хотели пойти, но я сказал: «Мы квартиру разнесём, если сразу все явимся».
– Я, наверно, отстал. – В тихом голосе Димы звучала тревога. – Что вы теперь проходите? Я ведь уже десять дней совсем не занимаюсь!
– Ну, сейчас повторение, а потом зимние каникулы, – сказала я. – Как раз десять дней, которые ты не занимался, так что сможешь наверстать.
Саша ни минуты не молчал – и не потому, думается мне, что боялся, как бы в молчании не родилось чувство неловкости, нет, по другой причине. Он, видимо, рассудил так: пришёл в гости – надо, чтобы всем было весело.
Он рассказывал подряд все школьные новости:
– Видел бы ты, какую полку смастерил Ильинский! Смеху было! Лёва говорит: «Боюсь, на ней книги стоять не будут». А Ильинский ему: «А мы её косо повесим, может тогда устоят?» А Левин такую марку раздобыл – Морозов прямо позеленел от зависти. Всё говорит: «Поменяемся, поменяемся», а Борис ни в какую. «Мне, говорит, она самому нужна, зачем я стану меняться?» И верно, чего ему меняться, если марка редкая? Ох, до чего Морозов прижимистый! Я бы на месте Бориса дал ему марку – век бы помнил. А Селиванов хотел тебе в подарок голубя послать, насилу отговорили. Ну что бы ты делал с голубем? Тебе лежать надо, а не голубей гонять…
Дима отвечал тихо, с видимым усилием. Я старалась сократить визит, но он несколько раз удерживал:
– Нет, не уходите… посидите ещё немножко!
Наконец я решительно поднялась и выразительно посмотрела на ребят. Они тоже встали.