Мой ласковый и нежный зверь
Тусклое солнце только-только начало подниматься из-за горизонта, освещая темно-синий свежий снег. Мужчина, поплотнее завернувшись в старый, уже потрепанный временем и старым хозяином ватник, мелкими шагами шел в санчасть. Сегодня он решился наконец-то косануть от работы — его второй день бил озноб, все тело ломило, делать что-либо было невмоготу, — видимо, подхватил простуду. Он также помнил, что отставших одиночек ловили и сажали в карцер — приказ начальника лагеря, — поэтому ускорил шаг, спеша по хрустящему свежему снегу.
Мужчина знал, что на сегодня его освободят от работы. Он прекрасно это знал, потому что не относился к тем, кто постоянно лип к санчасти, поэтому и спешил, стараясь не попасться никому на глаза. Он знал, что у фельдшера только два освобождения на день, поэтому ему надо было успеть попасть в число этих двух освобожденных от работы.
Матиас Геттель находился в этом лагере уже третий год. Его взяли в сорок третьем под Ростовом — не успел отступить вместе с остальными. Быстро осудили, отправили на север сначала лес рубить, потом Ленинград заново отстраивать. А Геттель и не был против — он знал, что заслужил. И то, куда его отправили — лишь малая доля того, что он ожидал.
Быстро взбежав на крыльцо санчасти, он зашел внутрь помещения, отряхнув перед этим снег с валенок. Скрип снега, раздававшийся при его ходьбе и до ужаса раздражавший его, наконец перестал раздаваться.
Санчасть встретила Матиаса своей вечной чистотой. Он бывал тут реже, чем хотел бы, но знал, что в санчасти всегда так чисто. Белизна стен и мебели выедала ему глаза, заставляя жмуриться. Шмыгнув носом и сняв с головы шапку, Матиас направился в дежурку. Он знал, что все врачи еще спят, но дежурный определенно сидит на своем месте. Именно дежурный и нужен был ему.
За столом в дежурке сидела молодая фельдшер — Тамара Фролова. Крупная и высокая женщина с толстой темной косой, которую она вечно прятала под стерильно белым колпаком. Она сидела за столом в своем неизменном белом халате и что-то ровным почерком писала в тетради. Матиас, увидев ее, почувствовал, как в сердце что-то приятно екнуло.
— Тамара… — она подняла голову и посмотрела на него своими темно-карими печальными, но спокойными глазами, — Алексеевна…
О, как он ненавидел эти труднопроизносимые русские отчества!
— Я… — продолжал Матиас, горя желанием отвести взгляд от ее красивых глаз в сторону, но не смея сделать это. — Я это…
— Болен? — тихо, почти шепотом спросила она.
— Болен, — повторил он и согласно кивнул.
Геттель не знал, но догадывался, что приходить надо было вечером, что утром не принимают, да и список освобожденных уже в ППЧ. Но вчера вечером он думал, что помрет у себя в койке, так и не попрощавшись с ней, он не знал твердо о списке, поэтому пришел, надеясь на милость Тамары. Надеялся, что если уж не освободит от работы, то хотя бы ему просто удастся взглянуть на нее — не так уж и часто и него это получается.
Раньше, когда было тепло, он часто видел ее на улице, иногда даже удавалось переброситься парой-другой слов. Но с наступлением холодов Тамара не выходила из санчасти, поэтому их и без того редкие встречи свелись на нет. Если он и приходил к ней в санчасть, то старался делать это так, чтобы их не видели другие врачи или кто-нибудь из надзирателей. А такое случалось нечасто…
— Вечером надо было приходить, — вздохнула женщина, глядя на Матиаса из-под ресниц.
Матиас же, лишь на секунду оторвавшись от созерцания так полюбившихся ему черт, заметил, что список лежит под зеленоватым стеклом на столе. Значит, он опоздал — двое уже освобождены на сегодня от работы.
Пробурчав что-то невнятное, Матиас развернулся и собрался было уходить, но его остановил голос Тамары.
— Постой, — попросила она все тем же тихим, спокойным тоном, — куда же ты? Садись.
Геттель сел на скамейку у стены и покорным щенячьим взглядом посмотрел на склонившуюся над ним Тамару. В этот же момент он почувствовал ее теплую, мягкую ладонь на своем лбу. Он был бы безумно ей благодарен, если бы она больше никогда не убирала ладони с его лба — так он забывал о боли, о недомогании, о холодной русской зиме, обо всем, кроме нее.
— Возьми-ка, — Тамара все-таки убрала ладонь и протянула ему термометр из банки, куда все они были спущены сквозь прорези в марле, обтерев перед этим от раствора. — Подержи пять минут. На завтрак ходил?
Геттель отрицательно мотнул головой. Он со вчерашнего дня он был в таком ужасном состоянии, что даже не мог самостоятельно держать ложку в руках.
— Я так и думала.