Мой ледокол или наука выживать

Как уже упоминалось, я был физически очень сильным человеком и обладал «железными» руками. (Ходила семейная легенда, что однажды, открывая руками бутылку вина, я оторвал ей горлышко.) Глядя ему в глаза, я стал вслух анализировать ситуацию: «Положение у меня безысходное. Следующее, что меня ожидает в этой жизни, — военный трибунал и дисбат. Единственной причиной всего этого являешься ты, Илюшко. И все только потому, что ты ненавидишь евреев. Ты мешаешь мне жить. Ты превратил мою жизнь в ад. А ведь я лично за всю нашу совместную службу не сделал тебе ничего плохого. Да и еврейский народ тоже. Но ты не нужен ни мне, ни еврейскому народу. Судьба преподнесла подарок, и у меня есть возможность от тебя избавиться — прикончить тебя здесь. И сейчас. Самое простое — сбросить в воду через иллюминатор. Даже руки тебе связывать не надо. Тебя здесь никто не услышит. В холодном Баренцевом море сердце останавливается через минуту-две. Искать тебя, как сам знаешь, даже не станут. Лучше ничего и придумать нельзя. Потом я пойду спать».

Я говорил спокойно и тихим голосом. Для меня это было просто хорошим вариантом решения проблемы. Прикидывал в голове, сколько времени у меня возьмет возиться с ним и сколько останется проспать до подъёма.

Я отпустил руку. И он рухнул. На лице у него был начертан животный ужас. Никогда не видел такого выражения лица у людей. Он плакал. На штанах у него расплылось большое мокрое пятно, и жидкость потекла на палубу. Стоя на коленях, он начал целовать мне сапоги и что-то мямлить. Потом появился вонючий запах, видимо, он «обделался». У меня не было эмоций. Мне не было его жалко. Я понимал, что не могу его отпустить, потому что меня арестуют завтра же утром по его доносу. А с таким послужным списком, который он мне создал, это будет мой естественный конец. Он продолжал умолять меня и обещать, что исправится, что не будет больше так поступать. Я отпустил его. Не знаю почему. И пошёл спать. Когда проснулся, был уже обед. Я всё ждал, что меня придут арестовывать, но никто не приходил. Меня даже никто не разбудил: оказалось, что Илюшко дал мне освобождение от работы. Жизнь моя постепенно вернулась в нормальное русло. Я жил и служил как все. Илюшко обходил меня стороной, но, составляя списки вахт и нарядов, он явно мне покровительствовал. Хотя с тех пор никогда со мной не разговаривал и всегда отводил глаза при встрече.

Вскоре наши пути разошлись...

Глава 6

ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ

На корабле особое внимание уделялось «морально-политическому воспитанию» матросов. Каждый понедельник нам устраивали политические промывки мозгов, проверяя и настраивая наш идеологический пульс. Нам, естественно, объясняли, какую страшную опасность представляют собой американские агрессоры. Когда рассказывали, как подлые американцы отравляют народ кока-колой, у нас слюни текли. Учили, как важно правильно умереть во имя Родины. Ведь мы только об этом и мечтали. Нам открывали глаза лозунгами типа: «Народ и партия едины!» или «Партия — наш рулевой»...

Поскольку мы находились на особо секретном участке фронта, кубрики были буквально нашпигованы подслушивающими и доносящими одушевленными и неодушевленными устройствами. Главную роль в этом важном процессе выполняли партийная и комсомольская организации.

Мы все были в комсомольском возрасте, поэтому роль секретаря комсомольской организации считалась чрезвычайно важной. Он должен был открывать наши сердца и души, исполняя роль сходную с ролью священнослужителя. Разница состояла лишь в том, что уже через час подробный доклад о состоянии души моряка был у замполита и начальника особого отдела базы.

В качестве комсорга, нам прислали молодого старшего лейтенанта-«краснопогонника», которого прямо на корабле переодели в военно-морскую форму. Проведя экстренное общее комсомольское собрание под руководством старших партийных товарищей-офицеров, все дружно проголосовали «за». Он вступил в должность «пастора заблудших душ», и руководство команды «стукачей», «штинкеров» или «шестёрок».

«Стукачей» не любили и довольно быстро распознавали. Если «стукач» был умный, то он «постукивал» в меру, «ел из двух тарелок». Если «стукач» был опасный и по его доносу человека отправляли в дисбат, матросы убирали его при первой же оказии. Решалось это просто. Во время перекуров, когда офицеров рядом не было, «стукача» окружали и «случайно» подталкивали за борт. Упав с высоты метров семи, он погружался в ледяную воду. Раздавался крик: «Человек за бортом!» Все начинали суетиться, бросать спасательные круги.

Через несколько минут сердце останавливалось от переохлаждения, и одним стукачом на корабле становилось меньше.

Один подонок «заложил» моего друга. По «политической» статье ему впаяли два года. Стукач был осторожен. Считая себя неуязвимым, он был нахален и не считался ни с кем. Поскольку я обладал авторитетом человека нестандартно мыслящего, ребята попросили меня что-нибудь придумать. Случилось так, что стукач попросил новоиспечённого комсорга рекомендацию в партию.

Процесс был организован как обычно, и ничего особенного не ожидалось. Присутствие комсомольцев и некомсомольцев было обязательным. В комнату набилось около трехсот человек. «Жених» стоял на сцене и рассказывал; как он предан советской власти и коммунистической партии. Выступил парторг и долго распространялся по поводу бесценного вклада Иванова в дело защиты отечества от врагов нашей родины. Затем последовал последний, рутинный вопрос — хочет ли кто-то что-то добавить. Я поднял руку и попросил слова. Зал затих, ожидая подвоха.

Я начал с конца: «Этот человек — враг. Я требую немедленного исключения старшины Иванова из комсомола, как человека антисоветского и чуждого нашей идеологии. Еще на прошлой неделе, когда мы сидели в кубрике, сменившись с вахты, он говорил мне, что Брежнев — грязная свинья, что советская власть специально морит нас голодом, превращая в бесправных рабов». Словом, всё, что у меня было на душе, я вложил в его уста.

Сначала воцарилась мёртвая тишина, а затем поднялась буря. Присутствующие оценили затею и повскакав с мест, наперебой орали: «Я тоже слышал! Он и мне это говорил! Исключить из комсомола!» На сцене за столом с зелёной скатертью сидело с десяток ошарашенных происходящим офицеров. Иванов стоял испуганный, со слезами на глазах. Он пытался что-то сказать, но его никто не слушал. Как вода, прорвавшая плотину, ненависть и злорадство буквально захлестнули зал. Комсорг пытался хоть как-то исправить ситуацию. Но это было невозможно. Зал требовал голосования, как римляне «хлеба и зрелищ». Все почувствовали себя вдруг свободными людьми, способными демократическим большинством восстановить справедливость. Эйфория, которую они уже давно не испытывали. Иванова исключили из комсомола и этим основательно подпортили его карьеру.

Меня же вызвал старлей-комсорг и высказал всё, что он обо мне думал одной сакраментальной фразой: «Лучше бы ты, Токарский, пил водку! Мы бы знали, что с тобой делать». Эта фраза, позже, когда я уже вернулся из армии, прочно закрепилась в нашем семейном фольклоре, и мой старший брат, Борис Токарский, очень любил её повторять в подходящих для этого случаях. В те же далёкие времена эта история стала одним из самых популярных рассказов на камбузе, являясь неотъемлемой частью военно-морского эпоса того времени.

Признаюсь, что я чувствовал себя героем и ещё долго купался в лучах славы и уважения матросского сословия Гремихи.

На этом мои взаимоотношения с комсоргом не окончились. Однажды во время тревоги меня послали к нему на квартиру с повесткой — срочно прибыть на корабль. Тот, кто часами проповедовал нам на политзанятиях о вреде пьянства и о высоких моральных качествах советского моряка, открыл двери, одетый «в чём мать родила», пьяный в «стельку». С трудом сообразив, он пошёл одеваться.