Оставалось надеяться только на Б-га, да и на то, что информация могла быть частично искажена.
Поразмыслив ;я решил положиться на судьбу. Но, как обычно, выполнить всё, что предписано. Другого выбора не было. Решив, что проживу, сколько Б-г даст, я быстренько получил пистолет «Баретта» и прошёл соответствующий курс боевой стрельбы. Потом явился на призывной пункт. С этого момента началась моя новая военная карьера. Я был одинок и жил один, меня никто нигде не ждал, и поэтому мне присвоили «почётную» категорию «Хаялъ бодед» — одинокий солдат. Мне было 32 года. Прежде всего, меня отправили в военный ульпан «Стела Марис» — учить иврит. Там я пробыл почти месяц. Очень интересное время! Самое главное — там были молодые и красивые девушки-учителя. Я сразу завел себе подругу. Отношения с ней развивались стремительно. В выходные мне уезжать было некуда. Моя подружка тоже оставалась. Я залезал по задней стене здания на второй этаж прямо к ней в комнату. И мы забирались в кровать на весь вечер. Иногда начинали стучать в дверь её менее удачливые поклонники из офицерского состава и приглашали поехать с ними в Хайфу, развлечься. Моя подруга высовывала голову из-под одеяла и, не вставая с постели, кричала, что у неё болит голова и она никуда не пойдёт. А после в столовой я с удовольствием слышал о недоступности моей подруги. Кроме этих удовольствий, я изучал военную терминологию, военную историю, понимание приказов и даже чтение израильских газет.
После окончания военного ульпана нас отправили проходить «курс молодого бойца». Курс этот физически довольно тяжёл. Но я особой тяжести не чувствовал, так как был в хорошей физической форме. Одно неудобство — неумение сидеть на голой земле. Мне просто никогда не приходилось этого делать. Никогда не предполагал, что сие может стать настоящей проблемой. Но и это было преодолено. На курсе нас учили владеть всеми видами стрелкового оружия, включая советские, американские и израильские автоматы, и стрелять из них. Израильская армия меня поразила. Сначала я не понимал, как такая армия воюет. В ней совмещались самые несовместимые вещи, которых в советской армии не было. Во-первых, мы расстреливали огромное количество патронов, так что наше владение оружием становилось автоматическим. Во-вторых, вся идеология армии была противоположна советской. Солдата учили не как умереть, «убив сто врагов», а как самому выжить и победить. Солдату внушали, что его жизнь нужна стране, его близким людям и ему самому. Нас учили, как выжить на поле боя, что делать, когда автомат отказал в бою. Солдата тренировали тому, как выживать и поступать, когда он остался один, в каком направлении двигаться и как искать воду в пустыне. Каждый знал, где находится противник, а где — свои войска. Он имел достаточную информацию о месте, в котором находился. Перед боем у солдата проверяли «Записную книжку пленного», где была изложена вся информация о его здоровье и о нём самом. Учили, что надо на допросах говорить всё, что знаешь, но знать надо поменьше. В израильской армии все носили одинаковую форму — солдаты и офицеры, не было орденов и медалей и даже не отдавали воинскую честь. Ходить строевым шагом никто не умел, да и не было времени на это. Я постепенно приходил к выводу, что израильская армия — самая профессиональная и сильная армия в мире. Хотя у неё были и свои проблемы. В учебном подразделении всех выходцев из СССР очень раздражала форма обращения сержантов учебного отряда к новобранцам. В нашей роте почти все были русскоязычными и поголовно все отслужили, в прошлом, в «той» армии. Когда сержанты стояли перед строем, они почему-то непрерывно «крыли матом». Нас это возмущало и мы потребовали немедленно прекратить такое безобразие. «Мат» не прекращался, и мы устроили забастовку протеста, выстроившись напротив штаба с оружием. Меня вызвал из строя командир учебного отряда — подполковник. Он объяснил, что мы все пойдём под суд за протест. Я,
Подполковник начал объяснять, что он, в принципе согласен, но это традиции, перешедшие из английской армии, что он не в состоянии воспитать 18-ти летних сержантов и не знает, как это сделать. Я ему сказал, что если он не в состоянии воспитать своих сержантов, то пусть поменяет профессию. Кроме этого, пришлось напомнить ему, что мы все уже прошли одну армию и хотим служить в израильской. Но если он не заставит своих сержантов держать язык за зубами, то порядок наведём мы. После этого разговора всё наладилось. Нам заменили сержантов, и ничего подобного уже никогда не повторялось. Но произошла другая история. Одна из тренировок, которую проходят все солдаты израильской армии, это марш-бросок ночью на расстояние в 5-10 километров. Он производится в темноте, в полном обмундировании с оружием, боеприпасами и носилками, на которых несут «раненых» солдат. Обычно, этот марш-бросок завершает «курс молодого бойца». Такой кросс совершали и мы. Я бежал за командиром с рацией на спине, в свою очередь, подменяя несущих первые носилки. Среди нас подавляющее большинство было русскоговорящих, один голландец и два американца. В темноте кто-то наступил на голландца, он за это ударил кого-то прикладом, тот дал сдачи и стволом автомата выбил голландцу два зуба. Ничего страшного не произошло. Нервное напряжение было на пределе. Такие вещи случаются. Никто ни к кому претензий на личном уровне не имел. Голландец потребовал от армии вставить зубной протез за армейский счёт. Поскольку это финансовая претензия, по правилам, существовавшим в армии, следовало произвести расследование и взыскать деньги с виновного. Некоторые из нас знали, кто это сделал. Большинство не знало. Но молчали все. Мы были люди ещё неустроенные, безденежные. В массе своей плохо знающие иврит, законы Израиля, и полагали, что вся эта история утрясётся сама собой.
Военная полиция считала по другому. Расследование продолжалось уже после того, как мы закончили «курс молодого бойца», и нас послали на первый профессиональный курс самоходной артиллерии. Один из наших ребят, Борис, живший в Иерусалиме, находился в отпуске по болезни. Это был тихий интеллигентный парень и очень больной. Через год после этих событий он скончался от своей болезни. Борису прислали повестку из военной прокуратуры. Он, ничего дурного не подозревая, пришёл в прокуратуру с беременной на последних месяцах женой и пятилетней дочкой.
Следователь обрадовался, что может одним махом закончить это дело, арестовал Бориса и стал в наручниках водить его по коридору, каждый раз проводя его мимо жены и дочки. Жена забилась в истерике. Дочка плакала и хватала отца за руки. Борис тоже плакал, не понимая, что от него хотят. Ко всему прочему, они вообще плохо знали иврит. Когда жена Бориса, рыдая по телефону, рассказала нам эту историю, я попросил ребят распустить слух, что мне известно, кто выбил зубы голландцу. В самом разгаре учений к нашему танку подъехал джип военной полиции и меня забрали в военную комендатуру.
Прихватили и моего напарника Федю Свирского. Нас привезли в Иерусалим. В комендатуре сказали, чтобы сидели и ждали. Мы оба были грязные и уставшие. На учениях всегда очень тяжёлые условия. Вообще для нас, спавших под танком, не раздеваясь уже несколько недель, питавшихся консервами, попасть снова в цивилизацию — было подарком. Мы сидели на скамейке, ожидая развития событий. До нас, сидящих в коридоре, очевидно, никому не было дела.
Подождав и видя, что никто не появляется, мы вышли на улицу и в ближайшем киоске купили пару банок холодного пива и нормальной еды. Вернувшись в комендатуру, выпили пива, перекусили и посудачили немного на тему о сегодняшнем везении. После этого очень захотелось спать. Найдя пустую тюремную камеру с несколькими койками, сразу завалились и захрапели. Храпели мы недолго. В камеру заскочил молодой лейтенант со знаками различия военной полиции и заорал: «Что вы тут делаете?!» Я ему вежливо объяснил, что мы устали и отдыхаем. Оказалось, что, во-первых, лейтенант и был тем самым следователем. Во-вторых, он абсолютно серьёзно предполагал оказать на нас с Федей психологическое давление ожиданием в коридоре. Мы его намерений не знали и не поняли, поэтому и пошли покупать пиво. Я ему сказал прямо и честно, что нам, людям с приличным жизненным опытом, надо заранее разъяснять, где ожидается психологическое давление военной полиции, в чём оно состоит, а то мы его можем случайно не заметить и пропустить. Офицер забрал Федю первым. Через пятнадцать минут они оба появились на пороге кабинета. У Феди на лице была огромная и добрая швейковская улыбка. Федя и внешне был похож на Швейка — такой же добрый и толстый. По своей профессии он был водителем грузовика. Лейтенант выглядел растерянным и все время повторял: «Он же ни слова на иврите не знает!» Попробовав использовать меня как переводчика и ничего не добившись, он отпустил Федю и всерьёз занялся мной, Федя, довольный, пошёл спать. Начался мой допрос. Первым делом лейтенант вытащил наручники и, поиграв ими, положил на стол, спросив предварительно, известно ли мне, что это такое.