В 1942–1944 годах рождаемость в СССР была низкой, и с этим была связана острая нехватка «рекрутов» призыва начала 60-х годов. В армию брали всех, в том числе и уголовников, временно оказавшихся на свободе. Эти уголовники попадали и на флот. После нескольких совершённых преступлений их списывали с кораблей и отправляли в такую штрафную часть без суда. Проблема состояла в том, что, похлебав матросской жизни в Гремихе, они мечтали попасть обратно в лагерь, где вместо 18 часов в день работали только 8. Где лучше кормили. И где была личная свобода. Эти отпетые преступники совершали преступления, которые должны были, по их расчётам, привести их обратно в тюрьму или в лагерь. Они требовали гражданского суда, а не военного трибунала. Но эту роскошь им дать не хотели. Да и не могли. Даже среди всех нас, обычных советских граждан, существовал консенсус, что лучше протянуть срок в лагере на «Большой земле», чем погибать в Гремихе. Мы все были готовы совершить какое-нибудь мелкое уголовное преступление. Получить за это год-полтора лагеря на «Большой земле» и этим закончить наши военные приключения, выжив и оставшись здоровыми людьми. Командование это понимало.
Это отребье стекалось в упомянутую часть. Как во всякой военной части, в ней было несколько офицеров и сверхсрочников. Они тоже считались штрафниками, переведёнными туда за какие-то должностные нарушения. Офицеры и сверхсрочники никогда не ночевали в части. Её обитателей они не любили и боялись, особенно после случая, когда один капитан-лейтенант остался ночевать там из-за непогоды.
Чтобы подчеркнуть своё офицерское превосходство, он кого-то оскорбил. Затем ушёл в кабинет командира спать. А «униженные и оскорбленные» отключили свет, сломали дверь кабинета, накрыли его одеялом и били. Били они его все и чем попало. Он визжал под одеялом, как испуганный поросёнок. В комнате пахло его испражнениями. Никаких последствий для нас, штрафников, у этого инцидента не было.
Условия жизни в части были невыносимо тяжёлыми. Я часто вспоминал тёплый кубрик на корабле, корабельную баню, воду в кране, а самое главное — тёплый туалет. Наш туалет находился в 100 метрах от здания казармы. Неизвестный садист построил его высоко на сопке. Это было деревянное полуоткрытое строение на три посадочных места. Наверх к нему вела вырубленная в скале скользкая тропа, покрытая льдом. Вскарабкаться на неё без рук невозможно. Нами были протянуты канаты, держась за которые мы карабкались наверх, сдуваемые пургой. Одиночный подъём был невозможен; только вдвоём с напарником. Подняться туда — ещё полбеды. Самое главное — достичь желаемого результата.
Представьте себе на минуту, что вы восседаете в туалете. Окружающая вас и ваше заднее место температура минус 30–40 градусов. Снизу буквально поднимает холодный ветер со снегом, замораживая дорогую вам часть тела. А также и то, от чего вы хотите избавиться. Жидкость, от которой вы избавляетесь, замерзает на лету и падает в выгребную яму со стуком разбивающегося стекла. Иногда я молил Б-га, чтобы помог и не дал бы умереть от перенапряжения с ледяным колом в заднем проходе. Ужас умереть в таком положении всегда висел в моей голове. Такое случалось.
В моей жизни это была самая страшная пытка.
Мы неделями не оправлялись, болели животы, все страдали от запоров, ожидая возможности попасть в Дом офицеров, где находился единственный на всю базу тёплый общественный туалет.
В один прекрасный день один из наших уголовников, ворвавшись в кубрик, восторженно заорал, что он нашёл гениальное решение для нашего гальюна. Мы все гурьбой бросились наверх проверять его изобретение. Снизу сильно дуло. Он положил на отверстие газету, полностью его закрыв. Спустил брюки и сел над отверстием, двумя ногами придерживая газету. Закончив естественный процесс, он собирался победно соскочить с газеты, чтобы её содержимое соскользнуло вниз. В это время ударил сильный порыв ветра из отверстия, и всё содержимое газеты подскочило вверх, залепив ему задницу. Мы не смеялись, а с откровенным сожалением переживали разрушение нашей затеплившейся надежды.
Зима была тяжела. Особенно тяжела в казарме. Пурга мела постоянно. Во время пурги мир исчезал за неразрывной белой завесой. Не видно было даже пальцев собственной вытянутой руки. Холодный ветер вышибал слёзы из глаз. Слёзы сразу же смерзались с ресницами. Глаза нельзя было открыть. Строй матросов вели спиной вперёд. Ничего не было слышно, кроме воя природы.