— Марат, я в шоке просто! Вот мне уже ничего нельзя, и то я пытаюсь. А у тебя все дороги открыты, и ты бросаешь баб, с которыми можно творить чудеса? Радоваться жизни?
Опять не слышу его. Смотрю на Виолетту. Родион сидит ко мне спиной. Я — к ней лицом. Только вот она так активно улыбается, хохочет и ест, что из-за пульсирующей в крови ревности мне хочется закатать обоих в бетон.
Я не могу себе простить! Без меня росла дочь! Мой, возможно, единственный ребёнок!
Не могу забыть того, что посмел отпустить её, что бросил её тогда. И сейчас, когда мои чувства воскресли и бродят вокруг, как герои американского телесериала в жанре постапокалипсиса, я готов просто выть от боли.
Если бы у неё остались чувства, она бы хоть раз взглянула на меня. Ей было бы неловко. Но ей как будто действительно весело. Она же знает, что я пришел сюда ради неё. Но она смеется.
Как там было у придурковатого психолога, которого я, вместо того чтобы спать, читал вчера всю ночь? «Вам ничего не светит, если… она встречает в штыки любую вашу инициативу: отказывается от подарков, отклоняет приглашения и так далее».
А ведь всё совпадает.
От этого хочется метнуться к унитазу.
К моему удивлению, на меня смотрит совсем не Виолетта, у которой скоро рот порвется — так сильно она улыбается. На меня оглядывается Родион. Он оборачивается, зыркает, встаёт, идет мимо, берёт три куска хлеба и по пути обратно таращится уже просто неприлично.
Я тоже пялюсь, сев вполоборота. Внимательно за ним наблюдаю. Чувствую себя малолеткой, школотой, пацаном, который впервые влюбился.
— В общем, верни назад Владиславу, приглашай на шашлык её подружек и не дури мне голову. С кем мне теперь душу отводить? Я, конечно, не собирался изменять жене — так, полюбоваться, — беседует сам с собой приятель.
Он сейчас не в тему. Как инородный элемент.
Мы с Родионом конкретно так переглядываемся. Я крошу хлеб в борщ и мысленно убиваю мужика моей женщины.
А он тем временем равняется с нашим столиком и вдруг смело так наклоняется прямо ко мне:
— С вашей стороны очень некрасиво так себя вести. Возвращайтесь в школу, Марат Русланович, и оставьте нас в покое! — говорит это — и бегом обратно за стол.
А я и так уже на грани. Потому что в голове только одно: если они помирились, то он к ней прикасался. Трогал её!
Меня, как и любое хищное животное, раздражает каждое его движение. А я и так на взводе. И поэтому мельтешение этого осла перед глазами воспринимается мной как угроза.
Он возвращается к Виолетте и своему обеду, а я, наоборот, бросаю кривую ложку и борщ, подрываюсь и иду за ним.
— Марат, ты куда?! — опять потусторонний друг, на него сейчас вообще по фигу.
Я иду туда, куда надо.
— Вы мне что-то сказали, Родион Дмитриевич? — точно так же наклоняюсь к нему и рычу в ухо.
Зол! Не в себе! Я сейчас ему зубы готов пересчитать! Наконец-то Виолетта соизволит взглянуть мне в глаза.
А я продолжаю через губу беседовать с Родионом, который храбро так мне отвечает:
— Я попросил вас оставить нас с Виолеттой в покое. Вы свой шанс упустили. Назад дороги нет. Я усыновлю вашу дочь и женюсь на вашей бывшей женщине.
Ну всё! Он труп! И плевать мне, что тут куча моих подчинённых! Буду полы в коррекционной школе-интернате мыть — плевать.
— Ты что там бурчишь, тощий?
Некрасиво. Тупо. По-детски! Но меня просто разрывает. Усыновит он мою дочь! Женится он на моей женщине! Дегенерат в брюках.
— Мы все понимаем, зачем вы, Марат Русланович, сюда пришли! Но у вас нет шансов! Примите как должное!
— Я сюда пришёл, как и вы, — пообедать! Но вы сами ко мне полезли и…
И тут в разговор встревает Виолетта:
— Фу, Марат Русланович! Замри! Нельзя! — фривольно откидывается она на спинку стула и откровенно смеётся надо мной.
Команду даёт, как бездомному псу.
Смотрю на неё и понимаю, что такого унижения никогда в жизни ещё не испытывал. Я у её ног, а она действительно хочет, чтобы я ушёл. Она с этим Родионом пришла пообедать, и он, увидев меня, просто приревновал и борется за свою женщину. Чего не сделал я семь лет назад. И Виола на самом деле желает, чтобы я ушёл.
Скорей всего, в графе «отец» у моей дочери стоит прочерк, а отчество записано по имени отца Виолетты. И нет у меня на неё никаких прав. У меня вообще нет никаких прав.
И сейчас жалким выгляжу я, а не Родион. Стою в полном ступоре, чувствую, как пересыхает рот и губы. А ещё нудит сердце.