«Так. Ставь шмутки в кубрик номер два и… — он перевел взгляд с моего чемодана на околошлюпочное пространство. — Ботдек драить, чтоб служба раем не казалась».
Прижег потухшую папиросу, поинтересовался:
«Роба есть? Ну, зайдешь, получишь».
«Надо еще старпому представиться, — напомнил я. — Может, вы отведете?»
«Не-ет. Валяй сам. — Боцман скользнул по мне взглядом. — После мореходки?»
Я кивнул.
«Оно и видно: устав вызубрил. Но учти, здесь не представляться надо, а вкалывать».
Все-таки я сходил к старпому, отдал направление. А придя в кубрик, увидел у дверей новые грубые башмаки, связанные сыромятными шнурками. Таким башмакам век не будет износу. На верхней койке красовалась холщовая роба.
Снял я курсантскую парадную форму и влез в эту робу, словно лошадь в хомут.
Через несколько дней, в конце августа, «Чукотка» вышла в Охотское море. Все ее палубы были загружены бочкотарой. Гора новеньких желтых бочек высилась на корме, на вертолетной площадке. Плавбаза от такого груза точно раздалась.
Как только покинули ворота бухты и утихла предотходная суета, меня вызвали к старпому.
Он поднялся навстречу, стиснул руку.
— Понимаешь, закрутился я, и когда направление брал, даже не взглянул, откуда ты, — сказал он, усаживая меня в кресло. — Оказывается, одно училище нас вскормило.
Заложив руки за спину, старпом возбужденно расхаживал по каюте. Черноволосый, в черном распахнутом пиджаке и белой рубашке, он походил сейчас на большетелого пингвина.
— Ну, познакомился с Камчаткой? — спросил старпом. И не дав ответить, добавил: — Поди, на берегу обещали ждать, а? Наши ребятки даром времени не теряют.
Я не стал возражать. Кто поверит, что выпускник Одесской мореходки так и не познакомился ни с одной девчонкой на берегу?
— Как экипаж показался?
Я пожал плечами.
— Нормальный.
— Так уж и нормальный? — старпом искоса глянул на меня. — И даже боцман миляга?
Пришлось рассказать о первой встрече с Палагиным, о том, как он собирал под шлюпкой окурки и высыпал их в каюту.
Старпом расхохотался. Бледное широкое лицо запрокинулось, и открылись черные от долгого курения зубы.
— Что-что, а власть показать Вадим любит…
Вид, с каким старпом расхаживал по каюте, был немного комичен. Себе же он, наверное, казался обаятельным и значительным. Проходя мимо большого зеркала, старпом внимательно рассматривал себя — и раз, и другой, и третий.
— Ну, ничего, — сказал он. — Мы тебя в обиду не дадим…
Из разговора я понял, что в отношениях старпома Синельникова и боцмана не все ладно. И мне бы подальше от того и от другого, но…
— Будешь в моей вахте — неожиданно сказал Синельников. — И вообще я возьму шефство над тобой. А то у нас некоторые рады стараться гнуть человека, особенно если тот в матросах временно.
Мысленно я поздравил себя. Вот уже влип: с шестнадцати до двадцати и с четырех до восьми мне придется быть со старпомом. А выходя из рубки, я стану попадать под начало боцмана.
Палагин тоже не обошел меня вниманием: определил мне в столовой место напротив себя, за первым столом. И я теперь видел четырежды в день его округлую, густо-щетинистую физиономию с лиловым рубцом поперек скулы, слышал, как он швыркает, работая ложкой: на аппетит боцман не жаловался.
Одновременно со мной на «Чукотке» появилась молоденькая дивчина Лида, крепкая, быстрая казачка с Кубани. Что ее потянуло в море, неизвестно. Приехала на Камчатку по вербовке, шкерила рыбу где-то на побережье. А потом нанялась на корабль.
В разговоры с нами Лида не вступала. Так, спросишь — ответит и скорей к другому столу: дел у нее хватало, попробуй успей, чтоб сразу на десяти столах работали ложками по восемь дюжих парней.
Боцмана Лида считала, видимо, великим начальством. Когда он подзывал ее, она даже бледнела и подходила к нему робко, бочком.
— Слушаю, Вадим Петрович, — негромко говорила она, боясь поднять на него глаза, точно провинилась. Боцмана это забавляло, и он подзывал Лиду, как только находил предлог.
Однажды она позабыла поставить на наш стол тарелку с селедкой. Боцман поманил Лиду пальцем и, сделав строгие глаза, процедил сквозь зубы:
— Селедку кошки, что ли, съели?
— Нет, — ответила она.
— Ну, тогда тащи самую здоровую да поживее.
Лида убежала и через минуту поставила перед нами тарелку. В ней — тощая и, наверно, самая заморенная селедка из всего Тихого океана. Боцман взглянул на Лиду по-бычьи: решил, что его разыгрывают.
— Большую рыбу скоро-то никак не разделаешь, — потупившись, смиренно отвечала Лида.