— Большую, говоришь, никак? Шкуры на ней много, значит? А ну, неси, которая поздоровей! — рявкнул Палагин. Не успел я сказать, чтобы он перестал гонять девчонку, как Лида убежала. И вновь появилась, теперь уже с крупной селедкой. Боцман взял рыбину за голову, помотал в воздухе, хряснул о переборку — шкура на селедке лопнула, и он снял ее, как кожуру с банана.
— Видала?
— Видала, Вадим Петрович! — Лида робко улыбнулась.
— Так вот и действуй!
— Об стенку? — глядя на огромный расплывчатый отпечаток на переборке, спросила она.
Громовой хохот потряс столовую. Боцман откинулся к переборке и прямо-таки задохнулся от смеха. Лида стояла растерянная, и жалкая улыбка дрожала на ее губах.
Я не выдержал, трахнул по столу кулаком.
— Замолчите!
Смех оборвался.
В тишине, все еще всхлипывая от смеха, боцман удивленно уставился на меня.
— Постыдился бы! — со злостью сказал я. — Она же ничего еще толком не знает.
— Заступник! — боцман хмыкнул и, навалившись грудью на стол, приблизился ко мне. — Может, пожаловаться сходишь?
— Нет, не схожу. А тебе нечего над новичками потешаться.
Я двинул свою пустую кружку к самому носу боцмана и встал. А Лида сморщилась, закрыла лицо руками и убежала на камбуз.
— Ты, боцман, полегче! — крикнул с соседнего стола Генка-мотыль, моторист, длинный, как две вахты подряд. — Очень уж ты раскочегариваешь…
С того дня Палагин стал относиться ко мне пристрастно. Обычно после ночной вахты он давал час-другой отдохнуть. А теперь сразу после завтрака ставил на работу. Только я брякнусь в постель, он или пришлет кого-нибудь, или сам явится.
— Разминка. Наращивай мускулы…
Я начал уставать на вахте. Под утро только и думал о койке. Упал бы, кажется, и не пошевелился целые сутки. И мысли были только об одном: когда же побелеет воздух и проснется корабль? Когда же сменщик, розовощекий, медлительный и все еще сонный, примет руль? А в кубрике всегда очень тепло, тишина и ни души. Братва на работах. Какое блаженство — завалиться с книжкой в постель и читать, пока не одолеет сон. Засыпаешь, а ветер высвистывает напряженно и тонко свою песню, а море качает, качает тебя без устали, как непослушное дитя в зыбке. Не выдерживает — рванет раз, два: да спи ты, оглашенный! И опять, уняв гнев, качает ласково. «Носит море корабель, как большую колыбель…»
Тепло, тишина и сон. Как мало надо для счастья! Еще бы запамятовал боцман, что есть на свете матрос Якимов, и не поднял на работу сразу после завтрака, на ветер и холод.
Матросская доля! Пока наплаваешь необходимый стаж для сдачи экзаменов на штурмана, боцман за эти полгода душу вымотает.
Во льдах «Чукотка» раздала елки, опустошила трюмы двадцати траулеров, переработала и заморозила их улов, сдала его на рефрижератор. Затем вслед за траулерами выбралась изо льдов на чистую воду, и все началось сначала.
Денно и нощно «Чукотка» гонялась за корабликами, раскиданными на много миль вокруг. Находила их и, спрятав от ветра под бортом, принимала окуня, снабжала топливом, водой и, отпустив, шла навстречу новым.
Стояли морозы, над океаном не рассеивался туман. Никакому ветру не разогнать было эту промозглую липкую завесу, которой не было ни конца ни краю. Выйдешь на палубу — и одежда вмиг становится волглой. Пронзительный ветерок подсушит ее, и она торчит коробом. Дышать было трудно, точно в воздухе носилась свинцовая пыль: вдохнешь и закашляешься.
Траулеры обмерзали, и команды едва справлялись с очисткой ото льда палуб, лебедок и вант. Плавание становилось чрезвычайно опасным. Потому, чуть поднимался ветер, начальник экспедиции прекращал промысел: траулеры сбивались возле плавбаз, прячась за их высокими бортами. «Чукотка» в таких случаях походила на утку с выводком утят.
В тумане едва проглядывали мачты самых ближних судов, и они, точно переговариваясь, непрестанно давали гудки. Самым оледенелым с «Чукотки» перекидывали шланг, и паром, как горячим дыханием, сдували лед. Траулер облегченно выравнивался на волне, отходил, а на смену ему подваливал новый.
Мне уже не верилось, что океан когда-либо бывает тихим и над ним светит солнце. Так о нем написано в наивных книжках, прочитанных мною в детстве, когда я еще не знал, почем фунт лиха…
Черная вода дымилась, а едва поднимался ветер — по ней ползли белые пенистые змеи, ползли, ползли, без числа, без счета. «Чукотку» обледенение не страшило. Но и она обрастала льдом и мохнатым инеем: приходилось упражняться с увесистыми ломами и скребками, дважды, трижды в сутки скалывать лед. Эти ломы зовутся «понедельниками» — они так тяжелы и не любимы, как день после воскресенья.