У меня с непривычки ныли руки. С каким удовольствием кинул бы я этот «понедельник» за борт, чтобы пошел он колом до самого дна. Да что толку, боцман запаслив, выделит новый.
Я опять выдохся, как и осенью, в Охотском море, когда Палагин гонял меня и приходилось по двадцать часов быть на ногах.
Плавбаза отстаивалась на открытой воде, поджидала траулеры. Противно качало с борта на борт.
Внутри меня переливалась усталость. Я был полон ею до краев, она отдавалась в голове, в груди, во всем теле.
Наверно, заболел. Я спустился в кубрик, разделся и, собрав со всех коек одеяла, юркнул под них. А боцман тут как тут, точно ждал, когда я лягу.
— Отлежаться бы мне, — попросил я. — Что-то ломает всего…
Он недоверчиво хмыкнул.
— Ничего. На ногах любая болячка скорей проходит. Да к тому же работенка так себе. Курева бери побольше.
Я поднялся. Только что угревшееся тело покрылось гусиной кожей. Ладно, вытерпим — не маменькины сынки, будущие штурманы! А что это он за работенку приготовил на сегодня? Хотел спросить да раздумал. Не все ли равно! Натянул ватные штаны, влез в валенки с галошами, в карман полушубка, как солдат обоймы с патронами, сунул две пачки «Шипки». Натянул шапку с опущенными ушами. В голове гудело, и ноги были как не свои.
Едва ступив в кубрик, боцман первым делом кинул багровые лапы на электрогрелку и сморщился от удовольствия. Руки у него — ремешок от часов едва сходится, такими руками, окажись за бортом, хоть сутки выгребать можно.
— Ну, хватит греться! — сказал я и пинком распахнул дверь. — Прошу!
Палагин ухмыльнулся. Нравится ему, когда я выхожу из себя.
Ветер только нас и дожидался, ударил так, что на миг сперло дыхание, и холод, как живой, пополз в рукава и за пазуху.
«Чукотка» побелела до самого клотика. Ванты обледенели. Во время перехода палубу то и дело обдавало волной, за ночь заковало шпигаты, и вода, попадавшая через борт, не выливалась, а намерзала, и теперь хоть на коньках катайся. Осторожно, будто крадучись, подошли мы к правому борту. Он вздыбился, и мы с Палагиным схватились за ванты, чтоб не укатиться на другой борт.
Вокруг, в белесой дымке, ни одного траулера. В такую погоду лежать бы да лежать в тепле.
— Гуляй, да поглядывай, — сказал боцман и ткнул рукой в сторону юта. — После спрошу, что ты там видел…
Плавбазу повело налево. Палагин выпустил вантину и, выставив руки, покатился через палубу. По другому борту его ждали матросы. Будет им сегодня работенки!
Я видел, как братва двинулась вдоль борта со скребками и «понедельниками». А лед плотный, что камень, особенно в шпигатах. Ребята пустили в ход ломы, и брызги льда, точно шрапнель, засвистели во все стороны.
Ветер — в правый борт, колючий, с ледяной крупкой. «Не мог с другой стороны меня поставить, там затишек». Но, в общем, все же не с ломом упражняюсь. Пожалел боцман. Но зачем он меня в караул поставил? Неспроста это.
Гуляю, с кормовой надстройки глаз не спускаю, как и приказано. Самому интересно, что там должно произойти.
Ребята очистили главную палубу, подались на бак. А там лед сплошняком, вровень с бортами. Плавбаза то и дело тяжело клевала носом, и над баком вставало белое пламя вдребезги разбитой волны и накрывало ребят. Залубенеют они в два счета.
А на юте — полный порядок. «Чего это взбрело боцману, а, впрочем, мне-то что, гуляй да погуливай». И я полез в карман за «Шипкой».
И тут на корме, метрах в десяти от меня, из камбуза вышла Лида с ведром. Борт начал дыбиться. Я ухватился за вантину, а Лиде не за что было удержаться, и она как в гору упрямо полезла к борту. Недотепа, не могла подождать, пока выровняется крен! Свободной рукой Лида дотянулась-таки до планшира и с усилием подняла ведро. Ветер трепал ее волосы, рвал платье, рывком вскинул подол, высоко заголив крупные белые ноги. Лида выпустила планшир, зажала подол коленями, но тут ее отбросило к стенке, она упала, а ведро, кувыркаясь, полетело вниз.
Я кинулся на помощь. Но пока бежал, крен выровнялся. Лида поднялась, сердито взглянула на непрошеного свидетеля, торопливо оправила платье и, держась за колено, захромала к камбузу. Я посмотрел за борт. На корпусе, зеленоватом, цвета морской волны, ветер щедро размазал что-то рыжее, маслянистое.
И тут я разгадал коварный замысел боцмана. Неделю назад мне пришлось драить борт, на котором вот так же застыли помои. Спустили на двух концах люльку — двухметровую доску. Неуютно было в ней — волны под самыми ногами. Прянет шальная и слизнет, как языком. Сколько я ни дознавался тогда, по чьей милости на такую работу угодил, ни Лида, ни ее товарки-поварихи не сознались. Само собой, значит, нарисовалось то рыжее пятно…