В рубке старпом торопливо пыхал сигаретой и как заводной метался от одной двери к другой.
— Все в норме… — бормотал он и взглядывал в окно на траулер. — А может, у него корпус того… И надо же, из-за каких-то паршивых елок…
Появился боцман. Сумрачно привалился к радиотелефону, уставился в окно. А траулер развернулся и начал новый заход на швартовку.
— Гляди! — изумился Палагин. — Неймется…
Старпом взглянул в окно и подбежал к радиотелефону.
— Не подходите! — закричал он. — «Сокол» не подходите! Швартовать не будем. Лучше осмотрите корпус. Нет ли течи…
На траулере басовитый голос взвыл от досады:
— А елку-то, елку!.. Сами бал, поди, справляете, а тут хоть пропади…
II. ПАЛАГИН
Дальневосточные моря меня притягивали с детства, и потому после училища я выбрал Камчатку. Дальневосточные корабли я встречал в Одессе, говорил с тамошними парнями, попадались среди них и мои однокашники. Они повидали белый свет, большую воду и теперь с иронией оглядывали черноморских мореманов, в которых больше форса, чем морячества.
На юге шторм в семь баллов — событие. А в дальневосточных морях, говорили парни, при семи баллах еще продолжали тралить, умудрялись швартоваться, сдавать рыбу, словом, делать обычную работу.
Получив направление, я не поехал в отпуск домой, а взял билет до Владивостока: не терпелось скорей уйти в плавание.
Из Владивостока на Камчатку корабль пришел дождливой ночью. Пассажиры торопливой толпой пробежали под светом прожекторов на пирсе и скрылись в темноте.
Я остался ждать утра. В иллюминатор сквозь прозрачную завесу дождя виднелись редкие фонари на высокой набережной. Я вдыхал камчатский воздух, влажный и теплый, вглядывался в ночь. И никак не мог заставить себя уснуть. Завтра увижу город, самый восточный в стране, город, вставший только затем, чтобы отправлять, ждать и встречать корабли. Петропавловск… Он и назван-то в честь пакетботов Беринга — «Святой Петр» и «Святой Павел».
Завтра у меня появится корабль, мой дом и мой мир. Я так долго шел к этому дню — из самого детства…
Жил я в оренбургской степной деревне, очень далеко от моря. Но сколько парней из таких вот селений, упрятанных в ладонях земли, почему-то тянутся к великой воде. Каким чудом доходит до них ее зов?
Расхаживая по ночному кораблю, я вглядывался в огоньки набережной, ежился от похолодавшего воздуха и вспоминал первую встречу с человеком, знавшим, что такое море. Помню бесцветное от жары небо, черный лес, сбегавший к мелководной речушке. И вдруг на ее берегу появился заправский моряк: «Здорово, пацаны! Привет от дальних широт!»
Все село перебывало у моряка, приехавшего на побывку к родителям. Он несколько дней не выходил из дома, потчуя гостей: все они оказались с ним в родстве, как всегда бывает в небольшой деревне.
Встретившись с нами на берегу нашей реки, моряк положил на песок фуражку вверх донышком, снял кремовую форму с узкими погончиками. Лицо и шея его были бурыми, а тело, к нашему удивлению, оказалось таким белым, словно никогда не видывало солнца.
«С Дальнего Востока», — уважительно говорили о нем. И это звучало так же значительно, как «с Северного полюса», «из Антарктиды» и еще бог весть из каких неведомых мест.
По округлому плечу моряка плыл дельфин, похожий на торпеду. Моряк зябко ежился, мускулы переливались, ходили по телу, и наколотый иголками дельфин играл-резвился на его плече.
Я не спускал с моряка глаз. Воображение торопливо работало, тщась создать из моих скудных знаний грозную морскую картину. Но дальше косматых волн, грома и молнии дело не шло. Тогда я еще не знал, что над морем не бывает грома.
Моряка я поставил на мостик, на верхотуру корабля, он лихо подавал команды, и дельфин, предвестник удачи, как запомнилось мне из какого-то фильма, оживал у него на плече.
Я решил завести себе точно такого же. Дружок Санька связал три иглы вместе и, обмакнув их в тушь, приступил к работе. Было больно, плечо горело, точно его жгли раскаленным железом. Но я ни разу не вскрикнул: морякам наплевать на боль!
Вечером я пришел к старому дому, где жили родители моряка. Окна за кустами высокой сирени закрыты, в доме тихо. Значит, моряк уехал. Стало обидно, что так и не сказал он мне ни слова, не узнал о моей мечте.
К ночи плечо опухло, начался жар. До самого утра я ворочался в постели, несколько раз поднимался пить, прикладывал к плечу мокрую тряпку.
Три дня я не снимал рубахи, не выходил из дому. Мать забеспокоилась: что это я сижу, как привязанный, денег на кино не канючу, безропотно поливаю огурцы и капусту и вообще тише воды, ниже травы.